Том Соуер за границей - Марк Твен

— Ну, чего плакать объ этомъ, — сказалъ я. — Полагаю, что можемъ и такъ прожить. Но все же умѣютъ проклинать нынѣшніе католическіе епископы?

— Да, они учатся этому, потому что оно входитъ въ составъ приличнаго воспитанія по ихъ спеціальности — вродѣ изящной словесности, такъ сказать, и хотя оно имъ ни къ чему, все равно, что французскій языкъ миссурійской дѣвушкѣ, они все же изучаютъ это, какъ тѣ свое изучаютъ, потому что миссурійская дѣвушка, которая не умѣетъ лопотать, и епископъ, который не умѣетъ проклинать, не могутъ быть приняты въ обществѣ.

— Но они совсѣмъ не клянутъ теперь никого, Томъ?

— Развѣ что очень рѣдко. Можетъ быть, въ Перу, но и тамъ не среди такого народа, который знаетъ, что штука выцвѣла уже и на нее можно обращать столько же вниманія, какъ и на ругань Бена Миллера. Теперь уже и тамъ просвѣтились и знаютъ не меньше, чѣмъ саранча въ Средніе Вѣка.

— Саранча?

— Да. Въ Средніе Вѣка, во Франціи, когда саранча нападала на жатву, епископъ выходилъ въ поле, принималъ на себя самое суровое выраженіе и проклиналъ ее, эту саранчу, самымъ отборнѣйшимъ слогомъ. Все равно, какъ бы какого-нибудь еврея, еретика или короля, какъ я уже говорилъ.

— А что же саранча на это, Томъ?

— Только смѣялась и продолжала ѣсть зерно тѣмъ же порядкомъ, какъ начала. Различіе между человѣкомъ и саранчею въ Средніе Вѣка состояло въ томъ, что саранча была не глупа.

— О, Господи Боже, Господи Боже! — закричалъ Джимъ въ эту минуту. — Смотрите, озеро опять тутъ! Что вы теперь скажете, масса Томъ?

Дѣйствительно, передъ нами было снова озеро, тамъ же вдалекѣ, среди степи, совершенно гладкое, окруженное деревьями, словомъ, то же самое, что и прежде.

— Надѣюсь, что вы убѣждаетесь теперь, Томъ Соуеръ? — сказалъ я.

Онъ отвѣтилъ совершенно спокойно:

— Да, убѣждаюсь, что и теперь нѣтъ тамъ озера.

— Не говорите такъ, масса Томъ! — взмолился Джимъ.

— Страшно жарко, и васъ томитъ жажда, вотъ вы и не въ полномъ разсудкѣ, масса Томъ. Но какое чудное озеро! Право, не знаю, какъ и дотерпѣть до тѣхъ поръ, пока мы къ нему долетимъ; пить хочется мнѣ такъ, что страсть!

— Ну, и придется же тебѣ потерпѣть… и все понапрасну, потому что нѣтъ тутъ озера, говорю я тебѣ.

— Джимъ, — сказалъ я, — не спускай глазъ съ озера, я тоже не спущу.

— Будь спокоенъ! Честное мое слово, я не могъ бы отвернуться, если бы даже хотѣлъ!

Мы мчались быстро въ ту сторону, отсчитывая мили за милями, какъ ничто, а все не могли приблизиться къ озеру и на дюймъ, а потомъ, совершенно внезапно, оно у насъ и исчезло! Джимъ пошатнулся и чуть было не упалъ. Опомнясь немного, онъ проговорилъ, задыхаясь, какъ рыба:

— Масса Томъ, это тѣнь, вотъ оно что, и я надѣюсь, что Господь не допуститъ, чтобы мы увидали ее еще разъ! Здѣсь было когда-нибудь озеро, но что-нибудь съ нимъ приключилось, и оно сгибло, а мы видимъ теперь его тѣнь. И видѣли уже дважды, это доказательство. Въ степи этой водятся привидѣнія… водятся, это ясно. О, масса Томъ, уберемся мы отсюда! Мнѣ лучше умереть, чѣмъ пронести еще одну ночь здѣсь съ тѣнью этого озера, которая можетъ придти выть тутъ около насъ, а мы будемъ спать, не подозрѣвая опасности, въ которой находимся!

— Тѣнь, гусь ты такой! Это просто дѣйствіе зноя, воздуха и жажды на наше воображеніе. Если бы я… Давай-ка сюда зрительную трубку!

Онъ схватилъ ее и сталъ смотрѣть вправо.

— Летитъ стая птицъ, — сказалъ онъ. — Онѣ направляются къ западу, на перекосъ нашего курса, и съ какой-нибудь цѣлью: за питьемъ или пищей, или за тѣмъ и за другимъ вмѣстѣ. Поворачивай на правый бортъ!.. Держи руль!.. Спустись!.. Такъ… легче… умѣрь ходъ.

Мы уменьшили скорость, чтобы не перегнать птицъ, и слѣдовали за ними, держась въ четверти мили отъ нихъ позади; такъ прошло полтора часа, но когда мы снова были готовы придти въ отчаяніе, потому что жажда мучила насъ въ невыразимой степени, Томъ произнесъ:

— Возьмите подзорную трубу, кто-нибудь изъ васъ… и посмотрите, что тамъ вдали, впереди птицъ.

Джимъ взглянулъ первый и повалился назадъ, на свой ларь, совсѣмъ внѣ себя. Онъ чуть не рыдалъ, восклицая:

— Оно опять тамъ, масса Томъ, и теперь я знаю, что смерть моя приходитъ, потому что, если кто увидитъ три раза привидѣніе, тому конецъ. Зачѣмъ я только сунулся въ этотъ шаръ, понесло же меня!

Онъ не хотѣлъ смотрѣть болѣе, а то, что онъ говорилъ, пугало и меня, потому что я зналъ, что это истинная правда, то есть насчетъ привидѣній; и я тоже ни за что не хотѣлъ смотрѣть. Мы оба просили Тома повернуть назадъ и летѣть какою-нибудь другою дорогой, но онъ не согласился и обозвалъ насъ невѣжественными, суевѣрными трещотками. Ну, думалъ я, придется ему когда-нибудь, на-дняхъ, расплатиться за свою дерзость передъ привидѣніями. Они потерпятъ до извѣстнаго времени, можетъ быть, но не будутъ вѣчно терпѣть: кто разумѣетъ что-нибудь насчетъ привидѣній, тотъ знаетъ, до чего они обидчивы и мстительны тоже при этомъ.

Всѣ мы молчали и оставались на своихъ мѣстахъ; мы съ Джимомъ были перепуганы, а Томъ занимался своимъ дѣломъ. Наконецъ, онъ остановилъ свой шаръ и сказалъ:

— А теперь, поднимитесь-ка и посмотрите, глупыя вы башки!

Мы взглянули: подъ нами была теперь уже настоящая вода!

Чистая, голубая, холодная, глубокая, подернутая рябью отъ вѣтерка, — самая чудная картина, какая только могла быть! Берега озера были покрыты травою, цвѣтами, осѣнены рощами высокихъ деревьевъ, увитыхъ виноградомъ. Все было такъ тихо, мирно, такъ усладительно, что хотѣлось даже плакать при видѣ такой прелести. Джимъ и то разревѣлся и принялся кривляться, плясать, суетиться; онъ былъ такъ доволенъ, что съ ума сходилъ отъ радости. Была моя вахта и я долженъ былъ остаться при машинѣ, но Томъ съ Джимомъ спустились, выпили по боченку воды и мнѣ тоже принесли. Пивалъ я много хорошаго въ жизни, но ничего, что могло бы сравниться съ этою водою. Они спустились опять внизъ и выкупались; затѣмъ Томъ влѣзъ и смѣнилъ меня, а я съ Джимомъ купался; потомъ Джимъ смѣнилъ Тома, а мы съ Томомъ стали бѣгать въ запуски и бороться. Признаюсь, никогда еще въ жизни не забавлялся я такъ! Было не жарко, потому что дѣло шло уже къ вечеру, притомъ же мы были безъ платья. Одежда хороша въ школѣ, въ городахъ и на балахъ, но какой въ ней толкъ, когда кругомъ нѣтъ цивилизаціи или другихъ какихъ непріятностей и стѣсненій!

— Львы идутъ!.. Львы!.. Скорѣе, масса Томъ!.. Бѣги, спасайся, Гекъ!

О, полагаю, что мы улепетывали! Мы не подумали даже захватить свое платье и кинулись на лѣсенку, какъ были. Но Джимъ потерялъ голову, — это бывало съ нимъ всегда, когда онъ въ страхѣ или волненіи, — поэтому, вмѣсто того, чтобы подтянуть лѣсенку отъ земли настолько, чтобы звѣри не могли достать насъ, онъ повернулъ одинъ изъ машинныхъ рычаговъ и мы взвились вверхъ и стали болтаться въ пространствѣ, прежде чѣмъ онъ успѣлъ опомниться и понять, что за глупую штуку надѣлалъ. Тогда онъ оставилъ машину, но забылъ, что слѣдуетъ дѣлать далѣе; а мы находились на такой выси, что львы казалясь намъ щеночками, а вѣтромъ насъ такъ и раскачивало.

Но Томъ все же успѣлъ взобраться наверхъ, сталъ править и спустилъ шаръ пониже; но онъ повелъ его обратно къ озеру, гдѣ звѣри сидѣли, точно собравшись на военный совѣтъ. Я думалъ, что онъ тоже рехнулся, потому что зналъ же онъ, что я былъ перепуганъ до того, что не могъ лѣзть вверхъ; неужели же онъ хотѣлъ опустить меня среди этихъ всякихъ тигровъ?

Но нѣтъ; голова у него была въ порядкѣ; онъ зналъ, что дѣлаетъ. Онъ спустился на футовъ тридцать или сорокъ отъ воды. остановилъ шаръ надъ самымъ центромъ озера и крикнулъ:

— Отпускай и вались!

Я повиновался и упалъ внизъ, ногами впередъ, стрѣльнувъ такъ чуть не съ милю до дна; а когда я вынырнулъ опять, Томъ сказалъ мнѣ:

— Теперь ложись на спину и плавай такъ, пока не отдохнешь и не придешь хорошенько въ себя; тогда я спущу тебѣ лѣстницу въ воду и ты вскарабкаешься наверхъ.

Все это было исполнено. Но какова была смѣтка у Тома? Еслибы онъ старался опустить меня гдѣ-нибудь на землѣ, звѣринецъ могъ бы слѣдовать за нами, и пока мы выискали бы безопасное мѣсто, я выбился бы изъ силъ и упалъ.

Въ продолженіи всего этого времени львы и тигры разбирали наши вещи, стараясь, повидимому, раздѣлить ихъ поровну между собою; но, вѣроятно, вышло у нихъ какое-нибудь недоразумѣніе, кто-нибудь хотѣлъ стащить больше, чѣмъ приходилось на его долю, и тутъ началась такая свалка, что и представить себѣ нельзя. Всѣхъ звѣрей было штукъ до пятидесяти и все это смѣшалось въ одну кучу, рыча, ревя, кусаясь и царапаясь, въ воздухѣ мелькали хвосты и лапы, и нельзя было разобрать, что кому принадлежитъ; кругомъ такъ и летѣли клочья мѣха и клубы песка. Когда бой окончился, одни изъ звѣрей лежали мертвые, другіе удалялись, прихрамывая, а остальные сидѣли на полѣ сраженія, полизывая свои раны или поглядывая на насъ, причемъ точно бы приглашали насъ сойти и поиграть съ ними; намъ не хотѣлось ни того, ни другого.