Виртуальный свет - Уильям Гибсон

– У меня назначена беседа с Джастин Купер, – сказал Райделл, снимая солнечные очки.

– У нее клиент.

Рентакоп, плотный мужик лет тридцати, выглядел как фермер из Канзаса или еще откуда. Райделл посмотрел через его плечо и увидел костлявую женщину с темными волосами. Женщина разговаривала с толстым мужчиной, не имевшим вообще никаких волос. Пыталась ему что-то продать. Наверное.

– Я подожду, – сказал Райделл.

Ноль реакции. На поясе неразговорчивого фермера болталась мощная электрошоковая дубинка в потертом пластиковом чехле, законы штата запрещали ему иметь более серьезное оружие. И все-таки есть у красавчика ствол, как пить дать есть. Ну, скажем, эта самая гуманитарная помощь России американским хулиганам – маленький такой пистолетик с диким калибром и еще более дикой убойной силой, предназначенный, по идее, для борьбы с танками. Русское оружие, не слишком безопасное в обращении, но зато простое, дешевое и эффективное, буквально затопило черный рынок.

Райделл огляделся по сторонам. Похоже, это самое «Отрешение» было главным коньком «Фольклорного КошмАрта». Такие вот христиане, говорил всегда Райделлов папаша, их же просто жалко. Ждали-ждали конца тысячелетия, а оно кончилось, и новое наступило, и никаких тебе особенных отрешений не произошло, а эти все долдонят свое, все лупят во все тот же старый, дырявый барабан. То ли дело соплеменники Саблетта – сидят себе в техасском трейлерном поселке и глазеют под водительством преподобного Фаллона в телевизор; над ними хоть посмеяться можно.

Он хотел посмотреть, что же это такое втюхивает дамочка своему жиряге, но встретился с ней глазами, смутился и начал слоняться по магазину, вроде как изучать товар. Да уж, товар… Целую секцию занимали тошнотворные веночки, сплетенные то ли из паутины, то ли из седых волос; вся эта мерзость была прикрыта стеклышками и помещена в овальные золоченые, сильно потертые рамки. Рядом – широкий ассортимент проржавевших детских гробиков, из одного такого, наполовину наполненного землей, свешивались плети плюща. Кофейные столики, изготовленные из могильных плит – очень старых, с едва различимыми следами букв. Райделл задержался у кровати со столбиками из четырех железных негритят – в Ноксвилле такие, прости Господи, статуи стояли когда-то перед многими домами, но потом их запретили. На черных, словно ваксой надраенных, лицах намалеваны широкие красногубые улыбки, лоскутное покрывало сшито в виде конфедератского флага. Ценника Райделл не нашел, одну из негритянских задниц украшала желтоватая наклейка: «ПРОДАНО».

– Мистер Райделл? Ничего, если я буду называть вас Берри?

Узкий, как карандаш, подбородок, крошечный ротик, заставляющий серьезно задуматься: да сколько же у этой дамы зубов? Нормальный, в тридцать две штуки, комплект не забьешь туда никакой йогической силой. Коротко остриженные волосы похожи на коричневую, до блеска начищенную каску, черный просторный костюм, не слишком успешно скрывающий насекомое телосложение. На Юге таких не встретишь – да чего там, они вообще не водятся к югу от чего бы то ни было. А уж напряжена-то, напряжена-то, прямо как рояльная струна.

Жирный вышел из магазина и остановился. Ну да, дезактивирует защиту своего «ровера».

– Ради бога.

– Вы из Ноксвилля. – Джастин Купер дышала медленно и размеренно, словно опасаясь гипервентиляции легких.

– Да.

– У вас почти нет акцента.

– Хорошо бы все так думали. – Райделл улыбнулся, ожидая встречной улыбки. И не дождался.

– А ваши родители, они тоже из Ноксвилля, мистер Райделл?

(Кой хрен, так что же ты не называешь меня Берри?)

– Отец вроде да, а мать откуда-то из-под Бристоля.

Выглядела Джастин Купер лет на сорок с небольшим; ее темные, почти без белков, глаза глядели прямо на Райделла, но как-то странно, безо всякого выражения, было даже не понять, видит она его или не видит.

– Миссис Купер?

Миссис Купер дернулась, словно за задницу укушенная.

– Миссис Купер, а что это за штуки такие, в старых рамках, ну, которые вроде венков?

– Памятные венки. Юго-Западная Виргиния, конец девятнадцатого – начало двадцатого века.

Пусть, подумал Райделл, поговорит о своем товаре, может – в чувство придет. Он подошел к венкам и стал их рассматривать.

– Похоже на волосы.

– Конечно, волосы, – дернула костлявым плечиком Джастин. – А что же еще?

– Человеческие волосы?

– Конечно.

– Так это что же, волосы умерших?

Теперь он заметил, что волосы разделены на пряди, завязаны крошечными, на манер цветочков, узелками. Тусклые, неопределенного цвета волосы…

– Боюсь, мистер Райделл, что я напрасно трачу ваше время. – Джастин осторожно шагнула в его сторону. – Беседуя с вами по телефону, я находилась под впечатлением, что в вас… ну, как бы это получше сказать… больше южного.

– Что вы имеете в виду?

– Мы продаем людям не только товар, но и определенное видение. А также некий мрак, тьму. Готическую атмосферу.

Мать твою так и разэтак. Ну, точно, как та кукла резиновая из бюро, то же самое дерьмо собачье, чуть не слово в слово.

– Скорее всего, вы не читали Фолкнера. – Она резко взмахнула рукой, отмахиваясь от чего-то невидимого, пролетевшего, похоже, мимо самого ее носа.

(Ну вот, опять за рыбу деньги!)

– Нет.

– Как я и думала. Понимаете, мистер Райделл, я пытаюсь найти человека, способного передать ощущение этой атмосферы, этой тьмы. Самую суть Юга. Лихорадочный бред сенсуальности.

Райделл недоуменно сморгнул.

– К сожалению, вы не внушаете мне такого ощущения.

И снова – охота на невидимую паутинку. Или зеленого чертика?

Райделл взглянул на рентакопа, но тот ничего не видел и не слышал. Кой хрен, он там что, совсем уснул?

– Леди, – осторожно начал Райделл, – да из вас же торговый менеджер, как из моей жопы – соловей. У вас же совсем крыша съехала.

Брови Джастин Купер взлетели на середину лба.

– Вот!

– Ну что – вот?

– Краски, мистер Райделл. Жар. Сумеречная полифония, вербальное многоцветие немыслимых глубин распада.

Вот это, наверное, и называется «лихорадочный бред». Взгляд Райделла снова остановился на негрокойке.

– У вас же тут, думаю, и черные тоже бывают. Они как, не жалуются на такие вот штуки?

– Отнюдь! – сумеречная Джастин презрительно дернула плечиком. – Наши клиенты, в числе которых есть несколько весьма богатых афро-американцев, прекрасно понимают, что такое ирония. А куда им без этого деться.

Интересно, какая тут ближайшая станция метро – и сколько до нее тащиться, до этой «ближайшей»? А Кевину Тарковскому так все и объясним – не вышел я, значит, рылом. Хреновый я южанин, не южный какой-то.

Рентакоп открыл дверь.

– Простите, миссис Купер, но не могли бы вы сказать, откуда вы такая родом? – обернулся напоследок Райделл.

– Нью-Гэмпшир.

Дверь за его спиной закрылась.

– Долбаные янки, – сказал Райделл жестяному «порше». Любимое папашино выражение неожиданно заиграло свежими, яркими красками. Такое вот, давись оно конем, вербальное многоцветие.

Мимо прополз немецкий грузовик, длинный и суставчатый, словно гусеница. Только что не мохнатый. Райделл ненавидел эти машины, ходившие на растительном масле, – ну как это можно, чтобы выхлопные газы воняли жареной курицей?!

5. Бессонница

Сны курьера состоят из обжигающего металла, вопящих и мечущихся теней, тусклых, как бетонные надолбы, гор. Склон холма, похороны.

Сироты лежат в пластиковых светло-синих гробах. Цилиндр священника. Первая мина была полной неожиданностью, никто не заметил, как она прилетела с бетонных гор. Мина пробила все – холм, небо, синий гроб, женское лицо.

Звук слишком огромен, чтобы вообще считаться звуком, и все же он не мешает им слышать запоздалые, только теперь долетевшие хлопки минометов; они смотрят на серую гору, там вспухают белые, аккуратные шарики дыма.

Словно подброшенный пружиной, курьер садится посреди широкой, как поле, кровати, в его горле застрял немой, оглушительный крик, слова языка, на котором он давно запретил себе говорить.

Голова раскалывается от боли. Он берет с тумбочки стальной графин и пьет тепловатую, безвкусную воду. Комната качается, расплывается, снова становится резкой. Курьер заставляет себя встать, идет, не одеваясь, к высокому старомодному окну. Раздвигает тяжелые занавески. Сан-Франциско. Рассвет, похожий на старое, потемневшее серебро. Сегодня вторник. Это не Мехико.

В белой ванной он жмурится от неожиданной вспышки света, плещет на онемевшее лицо холодной водой, трет глаза. Сон отступает, но оставляет после себя какой-то мерзкий осадок. Курьер зябко подергивает плечами, кафельный пол неприятно холодит босые ноги. Пьянка, шлюха. Ну уж этот Харвуд! Декадент. Курьер осуждает декаданс. По роду работы он соприкасается с настоящим богатством, настоящей властью. Он встречается со значительными людьми. Харвуд – богатство, лишенное значительности.