1812. Всё было не так! - Георгий Суданов

К сожалению, подобные рассуждения были чужды князю Багратиону, который, кстати, и говорил по-русски с сильным акцентом, и писал с массой грамматических ошибок.

А однажды в приступе гнева он написал графу Ф.В. Ростопчину:

«Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший по министерству, но генерал – не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего отечества… Я, право, с ума схожу от досады».

Естественно, подобные слова рано или поздно дошли до Михаила Богдановича. Не могли не дойти. В результате между двумя генералами имела место весьма бурная сцена.

– Ты – немец! – кричал князь Багратион. – Тебе все русское нипочем!

– А ты – дурак, – отвечал ему Барклай де Толли, – и сам не знаешь, почему себя называешь коренным русским.

А генерал Ермолов в это время стоял у дверей и никого не пропускал, уверяя, что командующие очень заняты важным совещанием.

К сожалению, слово «немец» оказалось ключевым в судьбе М.Б. Барклая де Толли.

Вот что пишет по этому поводу генерал-майор, философ и декабрист М.А. Фонвизин:

«При всех достоинствах Барклая де Толли, человека с самым благородным, независимым характером, геройски храброго, благодушного и в высшей степени честного и бескорыстного, армия его не любила за то только, что он – немец!»

Это просто бред какой-то… Не любили за то, что он немец… Можно подумать, что герой битвы при Эйлау Л.Л. Беннигсен и «спаситель Петрова града» П.Х. Витгенштейн были 100-процентные русские… Или министр иностранных дел К.В. Нессельроде, адмирал И.Ф. Крузенштерн, комедиограф Д.И. Фонвизин и декабрист В.К. Кюхельбекер? Или та же София-Августа-Фредерика фон Анхальт-Цербст-Дорнбургская, более известная как Екатерина Великая? Или, в конце концов, все прочие правители дома Романовых?

Публицист и издатель Н.И. Греч с сожалением пишет:

«У нас господствует нелепое пристрастие к иностранным шарлатанам, актерам, поварам и т. п., но иностранец с умом, талантами и заслугами редко оценяется по достоинству: наши критики выставляют странные и смешные стороны пришельцев, а хорошее и достойное хвалы оставляют в тени».

У него же читаем:

«Чем лифляндец Барклай менее русский, нежели грузинец Багратион? Скажете: этот православный, но дело идет на войне не о происхождении Святого Духа! Всякому свое по делам и заслугам <…> Дело против Наполеона было не русское, а общеевропейское, общее, человеческое, следственно, все благородные люди становились в нем земляками и братьями. Итальянцы и немцы, французы (эмигранты) и голландцы, португальцы и англичане, испанцы и шведы – все становились под одно знамя».

Впрочем, даже автор этих весьма разумных строк практически в том же абзаце добавляет:

«Разумеется, если русский и иностранец равного достоинства, я всегда предпочту русского».

Равного достоинства… Но как, простите, сравнивать достоинства тех же Барклая и Багратиона? На каких весах их взвешивать? Да и нужно ли это делать?

К сожалению, в 1812 году, во время затянувшегося отступления русских армий, никто такими вопросами не задавался…

М.А. Фонвизин поэтому рассуждает так:

«В то время, когда против России шла большая половина Европы под знаменами Наполеона, очень естественно, что предубеждение против всего нерусского, чужестранного сильно овладело умами не только народа и солдат, но и самих начальников. Притом Барклай де Толли с холодной и скромной наружностью был изранен, был с перебитыми в сражении рукою и ногою, что придавало его особе и движениям какую-то неловкость и принужденность; не довольно чисто говорил он и по-русски, и большая часть свиты его состояла из немцев: все это было, разумеется, достаточно в то время, чтобы не только возбудить нелюбовь армии к достойному полководцу, но даже внушить обидное подозрение насчет чистоты его намерений. Не оценили ни его прежних заслуг, ни настоящего искусного отступления, в котором он сберег армию и показал столько присутствия духа и мудрой предусмотрительности».

Не просто к сожалению – к несчастью, Михаил Богданович почти не имел в русской армии приверженцев.

Британский генерал Роберт Вильсон, состоявший в 1812 году наблюдателем при штабе русской армии, отмечал, что генералы «находились в открытом несогласии» с Барклаем из-за того, что тот «допустил врага захватить столько провинций и не принял каких-либо серьезных мер для обороны на линии Днепра».

По его словам, «Барклай уже не пользовался никаким доверием», а «недовольство было всеобщим».

Если же брать отдельно генералов, то все лучшие из них были или против Барклая, или совершенно к нему равнодушны. Многие, например А.П. Ермолов и Н.Н. Раевский, ему просто завидовали. По словам все того же М.А. Фонвизина, генералы Ермолов и Раевский «по высоким качествам, отличным способностям и характеру не могли удовлетвориться второстепенными ролями».

Тем не менее, несмотря ни на что, Барклай продолжал исполнять свой план, который заключался в том, чтобы искусным отступлением завлечь Наполеона с его огромной армией в самое сердце России и там, получив подкрепления, организовать ему погибель.

К сожалению, армия не понимала действия Михаила Богдановича, и даже не пыталась понимать.

А.С. Пушкин в стихотворении 1835 года «Полководец» написал о Барклае:

О, вождь несчастливый! Суров был жребий твой:Всё в жертву ты принес земле тебе чужой.Непроницаемый для взгляда черни дикой,В молчанье шел один ты с мыслию великой,И, в имени твоем звук чуждый невзлюбя,Своими криками преследуя тебя,Народ, таинственно спасаемый тобою,Ругался над твоей священной сединою.И тот, чей острый ум тебя и постигал,В угоду им тебя лукаво порицал…

Историк С.П. Мельгунов констатирует:

«Игру вели на фамилии, на «естественном предубеждении» к иностранцу во время войны с Наполеоном. Любопытную и характерную подробность сообщает в своих воспоминаниях Жиркевич[4], он лично слышал, как великий князь Константин Павлович, подъехав к его бригаде, в присутствии многих смолян утешал и поднимал дух войска такими словами: «Что делать, друзья! Мы не виноваты… Не русская кровь течет в том, кто нами командует… А мы и болеем, но должны слушать его. У меня не менее вашего сердце надрывается»…

Какой действительно трагизм! <…> Человек, беззаветно служивший родине и, быть может, спасший ее «искусным отступлением, в котором сберег армию», вождь, как никто заботившийся о нуждах солдат, не только не был любим армией, но постоянно заподозревался в самых низких действиях. И кто же виноват в этой вопиющей неблагодарности? Дикость черни, на которую указывает Пушкин, или те, кто сознательно или бессознательно внушал ей нелюбовь к спасавшему народ вождю?»

А пока же князь Багратион, только что писавший, что на все согласен, что угодно Барклаю делать, и что его желание «сходственно» его намерениям, все продолжал и продолжал разжигать страсти, обзывая Барклая «чухонцем» и настаивая на своем старшинстве. В связи с этим еще раз напомним, что оба они были произведены в генералы от инфантерии в один день и одним приказом – 20 марта 1809 года.

Сейчас это выглядит смешным, но фамилия Багратион просто по алфавиту стояла в приказе выше фамилии Барклай де Толли. Бред какой-то! Но этого было достаточно для того, чтобы князь повсеместно заявлял, что он «старее министра» по службе, а посему именно он должен командовать.

Немного забегая вперед, скажем, что так продолжалось вплоть до самого назначения главнокомандующим М.И. Кутузова.

Вот, например, отрывок из письма Багратиона графу А.А. Аракчееву:

«Я не виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно, и ругают его насмерть <…> И все от досады и грусти с ума сходят…

Ох, грустно, больно, никогда мы так обижены и огорчены не были, как теперь… Я лучше пойду солдатом, в суме воевать, нежели быть главнокомандующим и с Барклаем».

В данном контексте небезынтересно будет мнение писателя и историка С.Н. Глинки, который писал так:

«На челе Барклая де Толли не увяла ни одна ветка лавров его. Он отступал, но уловка умышленного отступления – уловка вековая. Скифы – Дария, а парфяне римлян разили отступлениями. Не изобрели тактики отступлений ни Моро, ни Веллингтон <…> Не изобрел этой тактики и Барклай на равнинах России <…>

Снова повторяю: не завлечение Наполеона затрудняло Барклая де Толли, но война нравственная, война мнения, обрушившаяся на него в недрах Отечества. Генерал Тормасов говорил: «Я не взял бы на себя войны отступательной» <…>