Возвращение императора. Невероятные приключения в XXI веке. Петр I и президент - Петра Диттрич

из «Метрополя» на Кремль любуешься! Совести у тебя нет! Еще звонит и душу травит! – бросила она трубку.

– Не поверила! – понял Толик и вздохнул.

Иван Данилович решил предварительно подготовить жену.

– Чем занимаетесь? – спросил он с подходом. Услышав в ответ сердитое сопение, решил улучшить жене настроение: – Ты знаешь, где я сейчас!

– И у тебя хватает наглости мне этот вопрос задавать?! – услышал он рычанье из трубки. Уехал, бросил, а я тут надрывайся! – жена набрала воздуха в грудь и рявкнула: – Ремонтом! Ремонтом я занимаюсь! Тебя не дождалась, сама взялась! А вот где ты, я с удовольствием послушаю, – прошипела она.

– Умница моя! Приеду, помогу!

– Да уж ты поможешь! От тебя такая помощь, что зашибись! Вот где ты сейчас?

– Дорогая, я в Метрополе, гостиница такая рядом с Кремлем.

– В гостинице?! Ты что, совсем с катушек слетел?! Я тут вся в мыле, а он с девками в гостинице развлекается!

– С какими девками?! Когда я развлекался?! Ты что, с ума сошла! Что у тебя в голове?! Ты знаешь, кого я сопровождаю?! Я же Петра сопровождаю!

– Ах ты там не один! Еще и с собутыльником! Ну, только вернись! Только вернись!.. Эй, ты чего мне тут накрасил! Я какой цвет говорила!

– Ты о чем, что накрасил? – кричал он уже неизвестно кому, так как жена швырнула трубку.

Толик понимающе глянул на Ивана Даниловича, но промолчал.

Они оба не знали, как долго продлится их счастье, и решили наслаждаться им в полной мере.

Увидев в холодильнике приготовленную для царя икру, проглотили слюну, но открывать банки не решились.

А вот выпить за здоровье царя из бара с разнообразными напитками – с огромным удовольствием.

– За Петра!

– За Петра!

Глава 4. Петр наедине с собой

«Катеринушка, друг мой сердешный, здравствуй! Соскучился по тебе в этом новом времени – сил больше нету! По тебе да по черту этому Алексашке – вору и мошеннику. Тяжело мне, Катюша, тута, зело тяжело, что даже и письма тебе писать решил, токмо ведаю, что не получишь их.

Поперву, как я глаза открыл, в теле своем себя как в тесном платье чуял. Там оно нам без надобности, а тут на одну шкуру другая надета старым камзолом! Хотел подняться и не смог. Зело смешно стало от бессилья моего. Вспомнил, что губы надо растягивать и из нутра горлом звуки издавать. На смех мой зала эхом ответила. Голос свой не узнал. Псовым лаем он слышался, и было жутко.».

Долго писал царь. Многое накопилось, а доверить свои чувства мог только бумаге. Крик вырывался из души и застывал неровными буквами, словно слезы, замерзающие на морозе. Писал, как тело не слушалось его, как удивлялся, что в помещении было светло от стеклянных трубок, в которых не было огня. Как набежали в подвал люди и таращились на него, боясь подойти. Сетовал, что должного ему, царю, почтения не оказывали, как в былые времена. Делился, как вышел в свой город и стоял, привыкая к себе и к миру. Глаза его везде на стены с окнами натыкались: и не только на те, что у земли, а и на те, что на большой высоте, под облаками. Как будто был он в огромной комнате без потолка и чувствовал себя муравьем или иной ничтожной тварью.

«Не полюбилось то мне, по душе скажу, давили на меня громады сии. Зело тошно себя ничтожным видеть, когда я положением своим и ростом над всеми возвышаться привык. И вздумалось мне во дворце моем побывать. В мыслях себя в оных покоях видел. Да отвык, что не можно, где пожелается, там и быть, как на том свете. На Земле, помнишь, ежели поспеть куда изволишь, итти надобно. Зело скучно того ради ногами двигать, токмо кости гораздо болят. Но не без сумленья мне, как доселе, в прежней жизни, не чаял, как то нудно. Все в памяти витало, как, телом не отяжеленный, быть мог, где задумал.

Что увидел далее – потрясло меня до самого нутра! Чудища с квадратными глазами, на мягких колесах, катились по надобностям своим, токмо урчали злобливо. Дух подле них тяжелый был, и от иных серый дым под колесами бился. Внутри чудищ люди сидели, и так покойно, будто привычно им. Я им чуднее показался, чем двигающиеся твари. На меня пялились и пальцами тыкали. Понял я, что правят они металлическими конями заместо лошадей. Любопытство во мне взыграло. Не утерпел, встал на пути, чудище передо мной завизжало, и из бока у него вылез кричащий человек.».

Усмехнулся Петр в усы, вспомнив встречу с Толиком, и писал дальше о нем и об ученом Поводушникове:

«Тоже Данилычем оказался, как Алексашка. Только где ему до друга моего грешного. Того черта мне зело недостает. Его и тебя, душа моя. Один я здесь, как старый дуб среди убранного поля. Бродят все вокруг, дивятся, какой он старый и могучий, от непогоды под ним жмутся, а об одиночестве его и не думают. Была бы ты со мной али хоть Алексашка, и вместе б на новую жизнь смотрели».

Петр горестно сдвинул брови и по привычке ткнул ручкой в несуществующую чернильницу. Затем досадливо скривился и продолжил писать дальше.

«Зело скушно языком молоть! Отвык, что не волен мысли свои и чаяния в чужую голову вложить, как на том свете. По загробной привычке мнилось, что коли подумать, так уже и поймут! Нет, не слышат, сукины дети! На Земле говорить надобно – губами шевелить и языком. Сильно это делу мешает! Надо все нутряные мысли наружу выговаривать! Да и тогда понимают все как-то по-иному. А иные без конца мелят и мелят!».

Остановился Петр на минуту и удивился, что письмо получилось большое, а он еще и половины не сказал. Вспомнил, как всегда второпях черкал что-то на бумаге для жены, никогда не имея времени на подробный рассказ. Но ведь тогда рядом были друзья, соратники. Все его думы и чаяния доставались им. Теперь же только с бумагой он и мог поделиться.

«Питербурхская крепость ныне Петропавловской зовется. Помнишь итальянца Трезини – все руками махал и из-за денег со мной спорил? Докончил он собор-то. В нем мы с тобой, родная, вместе лежим. Вернее, ты лежишь, а я тут к новой жизни привыкаю.».

Вспомнилось, как облюбовал он остров для крепости. Как 16 мая 1703 года заложил здесь первые бревна и назвал место сие