Кровожадные сказки - Бернар Кирини

Я снова встретил Гулда месяц спустя; он стоял перед «Теодором Повайсом», английским танкером приблизительно тех же габаритов, что «Педро Парамо», который должен был отплыть вечером в Марсель. Несмотря на холодную погоду, Гулд был в шортах цвета хаки и белых гольфах, за спиной у него висел маленький полотняный рюкзак, придававший ему сходство со старым высохшим скаутом.

— Созрел? — спросил я, подходя ближе.

— Что, простите? — удивился он, не сразу меня узнав. — А, это вы!

Он пошел навстречу и поприветствовал меня ледяным рукопожатием.

— Не думаю, что этот вскорости станет шедевром, — сообщил он, глядя на «англичанина». — У него двойной корпус, а лондонский судовладелец очень серьезный бизнесмен. Нет, я возлагаю надежды на танкер под панамским флагом.

Он указал на стоявшее на якоре метрах в ста от нас судно, названия которого я прочесть не мог.

— Вот, возьмите… — Я протянул ему брошюру. — Ваша книга.

— О, спасибо.

Он достал из кармана шортов жестянку, предложил мне миндальное печенье и сам угостился сразу несколькими штуками.

— Понравилось? — прошамкал он.

— Очень. Это… удивительно.

— Правда? Этот текст следует зачитывать в школах.

Я переваривал идею Гулда, пытаясь представить, во что превратится наш мир, если школьников будут учить оценивать достоинства изящного преступления по критериям классической музыки, живописи или поэзии.

— Полагаю, вы поняли, чем занимается маленькое общество, членом которого я имею честь являться? — спросил Гулд.

— Думаю, да. Вы «рецензируете» черные приливы.

— Именно так! — радостно воскликнул Гулд. — Попали в точку! Ну, и?

— Да как вам сказать? Ваша лекция — занимательное чтиво, но есть пара моментов, которые…

— Слушаю вас.

— Ну, во-первых, я прекрасно понимаю и принимаю сравнение загрязнителя окружающей среды с преступником. Но разве нельзя то же самое сказать о других видах человеческой деятельности?

— Спокойствие, друг мой, — остановил меня Гулд. — Какой вы, однако, горячий! Я готов с вами согласиться, но черный прилив рассматривать с эстетических позиций куда легче, чем, скажем, авиакатастрофу. Не случайно существует Общество знатоков черных приливов, а не Общество знатоков авиакатастроф.

— Наверное, вы правы, — ответил я, не желая обидеть Гулда. — Но вот вам мое второе возражение: по правде говоря, я не верю, что можно получить эстетическое удовольствие от вида нефтяных луж на пляже.

— Это потому, что вы никогда не видели их вблизи.

Его апломб лишил меня дара речи.

— Дайте мне возможность убедить вас, — настаивал он. — Вы сомневаетесь, и меня это огорчает. Вы производите впечатление достойного человека и не должны быть лишены одного из самых утонченных удовольствий, радующих душу и глаз.

Послушать его, получалось, что умение оценить эстетические достоинства черного прилива — столь же редкая привилегия, как и способность к пониманию немецких философов.

— Будет лучше всего, если вы придете на одно из наших заседаний, — сказал он. — Ближайшее состоится через неделю. Пообещайте, что придете.

Он достал из сумки ручку, нацарапал адрес на клочке бумаги, сложил его в четыре раза и протянул мне, настороженно оглянувшись.

— Не опаздывайте, — добавил он.

Общество знатоков черных приливов собиралось в Бельгии раз в два месяца, всегда в новом месте — в гостинице, погребе, подсобке магазина или ресторана. Тем вечером заседание проходило в кинотеатре неподалеку от Антверпена, и я решился принять в нем участие — не думаю, что поехал бы в Брюссель, Бастонь или Шарлеруа. Гулд дружески обнял меня при встрече и представил товарищам. Их было человек тридцать, разного возраста и социального происхождения, говоривших на французском и голландском языках. Я обратил внимание на старика в кресле на колесиках — он был копия Агаты Кристи, и на изуродованного шрамами молодого человека — несмотря на полумрак, он не снял темных очков. Гулд угостил меня коржиком и сообщил программу вечера: сначала мы прослушаем лекцию итальянского профессора, а потом будем смотреть фотографии, привезенные из Азии членом общества по имени Филипп. Я кивнул и выбрал место в середине зала.

Когда все расселись, появился докладчик — его фамилия была Малацци — и встал за пюпитр перед экраном. С сочным итальянским акцентом он детально изложил разные этапы формирования черного прилива, начиная с кораблекрушения и до выброса мазута на побережье. Малацци объяснил, почему концентрация и площадь нефтяных слоев в морской воде варьируются в зависимости от летучести, растворимости и плотности, и показал, как ветры и течения разносят их во всех направлениях. «Если повезет, — заявил он, — мазут выливается прямо на пляжи». По залу пробежал понимающий смешок. Малацци продолжил говорить о нефтяной пленке на скалах и растениях. Он обладал обширными знаниями в области химии, геологии, биологии и метеорологии. Он объяснил, как мазут удушает все живое на скалах, как потом мазутные бляшки разрыхляются и отваливаются, «а потом волны уносят их навстречу новым приключениям». Загрязнив несколько километров побережья, нефть окисляется при контакте с воздухом и растворяется в море. Иногда экологи и добровольцы-«зеленые» собирают нефть лопатами и безжалостно уничтожают «вязкие, липкие, идеально черные пласты, которые так восхищают нас, тонких ценителей».

Раздался взрыв аплодисментов. Малацци ответил на вопросы и уступил место за пюпитром Филиппу, молодому человеку с апостольской бородкой. Он вернулся из Индии, куда поспешил, чтобы полюбоваться гигантским черным приливом, случившимся из-за столкновения двух нефтяных танкеров в Оманском море. Филипп во всех деталях изложил обстоятельства столкновения и описал случившийся на большем из двух судов пожар. Зрелище, по его словам, было апокалиптическое: за танкером, который буксировали в открытое море, тянулся хвост горящей нефти, небо было черным от дыма, как во время затмения. Через три дня судно дало крен, и вся нефть вылилась в воду. Филиппу повезло — он попал на борт вертолета и смог провести аэрофотосъемку. Потом он отправился на побережье между Бхаткалом и Кундапуром и лицезрел целый океан мазута, залившего все вокруг, как если бы Господу вздумалось пошутить и Он опрокинул на землю ведро горячего гудрона.

Погасили свет, и на экране появился первый снимок. На нем был дым, сфотографированный с борта вертолета: гигантский черный гриб производил весьма сильное впечатление. Затем пошли снимки постепенного затопления танкера и истечения нефти из цистерн в море. Члены общества восхищались увиденным, как любители живописи — грозовым небом Эль Греко. Филипп комментировал кадры, рассказывая, что испытывал, наблюдая за катастрофой. Мы увидели фотографии мазутного прилива, сделанные с побережья. Они были омерзительны, тошнотворны: нефтяные лепешки, облепившие скалы, как черно-серые нарывы, птицы, измазанные нефтью до самого клюва, местные жители, героически сгребающие нефть граблями, маленький мальчик, стоящий босыми ногами в нефти с липкой нефтяной лепешкой в руке; на его лице отвращение, он не может решить, то ли забросить ее подальше, то ли оставить на берегу. Ужасно. Возмутительно. Гулд подсел ко мне, чтобы успокоить, и прошептал: «Забудьте о морали! Катастрофа уже произошла, нашей вины в том нет, и мы не властны ничего исправить. Так что успокойте вашу больную совесть». Я постарался отогнать подступившую к горлу тошноту, а все остальные только что не урчали от удовольствия. Это выглядело очень странно: вид измазанных мазутом зверюшек, загаженных нефтью пляжей и истекающих черной жижей лишайников вызывал у них реакцию, подобную той, что большинство смертных испытывают при разглядывании порнографических журналов. Знатоки черных приливов не были банальными развратниками, они любили непристойности особого жанра. Я бы сравнил их с утонченными эротоманами, которых возбуждают только самые изысканные извращения.

Между тем я незаметно для себя тоже увлекся: ждал — и хотел, — чтобы каждая новая картинка была ужасней предыдущей, каждый следующий крупный план — крупнее предыдущего, каждое следующее нефтяное пятно — еще шире, жирнее и отвратительней, чтобы бессильные перед несчастьем люди смотрели на прилив и не знали ни как его уничтожить, ни как сдержать. Я пытался себя урезонить, старался стряхнуть наваждение. Почувствовать праведное, искреннее осуждение. Но у меня ничего не выходило: подобно автору пасквиля, который дал мне почитать Пьер Гулд (он сейчас судорожно потирал руки), я ощущал «удовлетворение, поняв, что операция, шокирующая с точки зрения морали, с эстетических позиций кажется доблестным подвигом». Калейдоскоп «нефтяных» изображений еще несколько минут мелькал на экране, потом сеанс закончился. Я чувствовал отвращение и восторг и зааплодировал вместе с любителями дегенератских искусств.