Сочинитель, жантийом и франт. Что он делал. Кем хотел быть. Каким он был среди друзей - Мариан Ткачёв

С тех пор прошел двадцать один год. Мы часто виделись во Вьетнаме, не раз бывал Нгуен Туан у нас, в Советском Союзе. Случалось нам вместе ездить по Северному Вьетнаму и по нашим городам и республикам. Я перечитал все книги старика Туана. (Да будет позволено мне упомянуть ту, что полюбилась более прочих, – старую его повесть «Бронзовая курильница», фантасмагоричностью действия, неожиданными метаморфозами характеров, парадоксальностью изложения напоминающую булгаковскую прозу.) У меня бережно хранятся его письма, полные юмора и написанные с тем изяществом и блеском, которые и одну-единственную страницу делают произведением искусства. А, кроме того, услышал множество историй о нем при самых иной раз неожиданных обстоятельствах: от солдат-зенитчиков в ханойском пригороде и от молодых писателей, показывавших мне императорские гробницы близ старой столицы Хюэ, в мастерской сайгонского художника-карикатуриста и в деревенском доме на сваях в Лан-шоне[7], рядом с китайской границей. И надеюсь, сумею, не тревожа более почтенного мэтра видом своего блокнота, рассказать вкратце, конечно, о жизни его за эти двадцать с лишком лет.

Прежде всего, это снова поездки, перелеты и плавания по городам и весям родной земли – от разделявшей тогда его страну надвое семнадцатой параллели и до самых северных уездов ДРВ. И странствия эти отнюдь не прервались, когда в шестьдесят пятом Вашингтон развязал необъявленную войну против Северного Вьетнама. Хотя в этой особой воздушной войне дороги были уже не просто транспортными артериями, по ним – старым и новым, шоссейным и проселочным, речным и морским – проходила линия фронта. Неприятель бомбил каждую автомашину и парусную шаланду, каждый мост и паром. Бомбы падали на деревни и города, больницы и школы, рвались на улицах Ханоя. Одной из главных целей янки в Ханое был расположенный неподалеку от дома Нгуен Туана железнодорожный вокзал. Но он наотрез отказался уехать из города. Лишь увязал в пачки свои записные книжки и рукописи, пронумеровал «в порядке, – как он объяснял мне, – убывающей ценности» и всякий раз, уходя из дома, наказывал жене во время воздушной тревоги уносить их в убежище. Несколько соседних домов пострадали от бомбежек. Но, к счастью, дом и архив Нгуен Туана остались целы. Я помню, как помрачнел он, рассказывая, что в прошлую войну, уйдя из Ханоя, оставил в захваченном французами городе свою библиотеку, рукописи, черновики… Особенно сожалел он о записях и набросках, сделанных в первый год революции. Конечно, главное не забудется. Но сколько родилось новых замыслов, сколько было интересных встреч, сколько звучало вокруг новых крылатых слов. Вот из этого многое забылось, выпало из памяти. Многое – но не все! Кое-что он даже восстановил в нынешнем «академическом», как он его называет, собрании своих записей. И после каждой поездки собрание это пополняется. Страна сражалась против захватчиков. Как грозные стрелы возмездия, обрывали путь вражеских самолетов огненные трассы ракет, сбивали их и вьетнамские истребители (на одном из этих МИГов летал внук Туана). На пути реактивных бомбардировщиков вставала стена зенитного огня, сплетались в свинцовые сети траектории пулеметных и автоматных пуль, выпущенных солдатами и ополченцами. О людях, бесстрашно дававших отпор захватчикам и продолжавших строить новую жизнь, писал в газеты Нгуен Туан. Многие из этих вещей вошли в его книги. Помню, один из его очерков в еженедельнике «Ван нге» открывался фотографией автора в каске. Нет, это была не поза и не журналистский трюк, – огневые позиции, где Туан собирал материал для своих произведений, бомбили и обстреливали с воздуха. Туан, писавший о строителях вьетнамских дорог документальную прозу и задумавший написать о них роман, не мог не интересоваться психологией тех, кто с воздуха разрушал эти дороги. Он встречался со сбитыми американскими летчиками и писал о них с возмущением и гневом, но стараясь и тут быть объективным и честным. И присутствовал в сентябре семьдесят третьего при их репатриации из Ханоя. Для него родная земля и народ ее – на Севере и на Юге – всегда были едины; об этом писал он с присущей ему страстностью. Не случайно именно он в течение нескольких лет вел на ханойской радиостанции «Голос Вьетнама» рубрику «Переписка с Югом». Он писал о Юге, о героизме своих соотечественников-южан. Со свойственным ему сатирическим даром бичевал марионеточных сайгонских «властителей», их лживые «реформы», разоблачал бесчеловечность и жестокость затеянной ими – с благословения Пентагона и Белого дома – братоубийственной войны. В очерке «Мост-призрак» – о мосте через реку, разделившую Юг и Север, который никто не мог ни перейти, ни переехать, – Нгуен Туан мечтал о том дне, когда над въездом на мост появится небольшое, всего в две фразы, объявление: «Сегодня в 0 часов (по ханойскому времени) по мосту открывается движение транспорта и пешеходов. Просьба к водителям автомашин, въезжая на мост, снижать скорость». И этот день настал. Правда, старый «мост-призрак» был разрушен американскими бомбами и снарядами; но по наведенной рядом понтонной переправе Нгуен Туан в феврале семьдесят третьего переехал не существовавшую более пограничную линию и одним из первых написал о возвращающейся к миру героической и многострадальной земле Юга… А потом – потом в жизни его появились еще два самых главных дня: один – майский в семьдесят пятом, когда над Сайгоном взвилось знамя освобождения, и другой – в апреле семьдесят шестого года, когда весь народ Вьетнама на всеобщих выборах отдал свой голос за национальное воссоединение. И вот Нгуен Туан приезжает в Сайгон (ныне город Хошимин): встречи с читателями, дружеские застолья с тамошними литераторами, композиторами, актерами; и здесь художники рисуют его портреты…

Ну а мы с вами давайте снова перенесемся в кабинет Нгуен Туана. Здесь вроде все по-прежнему. Только угощенье теперь подается на большом медном подносе, именуемом «Война и мир», потому что эта сугубо мирная вещь отлита из снарядных гильз… Подойдем к книжному шкафу. Вопреки обыкновению большинства пишущей братии Туан не держит на виду своих собственных книг, и придется попросить его открыть затворенные дверцы. Вот они – десятка полтора книг (правда, большинство выдержало не одно издание). Много это или мало? Я думаю, в искусстве цифры еще ничего не значат. Но тогда что же это за книги? Первая же книга Нгуен Туана, «Тени и отзвуки времени», вышедшая в сороковом году, принесла ему широкую известность. Время это во Вьетнаме было тяжелым и мрачным. После сравнительно «либерального» периода, когда в самой Франции стояло у власти правительство Народного фронта (1936–1938 гг.), наступило засилье реакции. Колониальная цензура обратила свое «очищающее лезвие» даже против детских сказок. Естественно, к произведениям других жанров цензоры были еще более строги. И все же вьетнамская литература развивалась и мужала. Властно прокладывала себе путь, пускай теперь и в полулегальных или вовсе нелегальных изданиях, революционная литература, пока главным образом поэзия, связанная прежде всего с именем То Хыу. Революционная литература намечала вехи будущего развития всего национального искусства. Особенно это стало заметно позже, в сорок третьем году, когда компартия опубликовала свою программу в области культуры. Начиная с середины 30-х годов оформляются романтическое и реалистическое направления в поэзии и прозе. Оба они оказали существенное влияние на ход литературного процесса в стране. Но, разумеется, преобладающее влияние было за писателями-реалистами. Вспомним хотя бы, что именно книга реалистических рассказов Нгуен Конг Хоана «Актер Ты Бен» (1935 г.) послужила отправным пунктом для развернутой критиками-коммунистами дискуссии, направленной против поборников «искусства для искусства». Все большую популярность у читателей завоевывают произведения реалистической прозы, принадлежавшие перу Нам Као, Нго Тат То, То Хоая, Нгуен Хонга. Появляются и первые произведения о рабочем классе. Здесь невозможно дать подробный очерк истории вьетнамской литературы того времени, осветить состояние поэзии и драматургии, хотя оба эти жанра достигли тогда значительных высот, а романтическая школа «Новой поэзии», несомненно, повлияла и на прозу своим стремлением к отказу от традиционных штампов, раскованностью формы и, что важнее, углубленным вниманием к миру интимных переживаний человека. Но хочется несколькими беглыми штрихами обрисовать положение, сложившееся к началу 40-х годов, чтобы нам стали яснее мотивы, которыми проникнуты первые книги Нгуен Туана. Поэтому упомянем, опять же вкратце, и, несомненно, расширившееся к тому времени влияние прогрессивной западной литературы (значительная часть вьетнамской интеллигенции читала по-французски) и, что особенно для нас интересно, советской и русской классики. Появляются первые вьетнамские переводы Горького, ставшие фактом не только литературного, но и общественно-политического значения. Разумеется, колонизаторы усердствовали, насаждая иную, вполне определенного рода «культуру», но на лучшие литературные силы существенного влияния она не оказала.