Прекрасный человек - Иван Панаев

Владимир Матвеич вел аккуратно счет не только своим деньгам, но даже и тем, которые он давал жене своей.

Нечего было делать в таких прискорбных обстоятельствах: Анна Львовна решилась тронуть свой капитал.

Квартира Владимира Матвеича была небольшая, но меблированная прекрасно, даже с небольшими прихотями; он завел пару лошадей, карету и дрожки, впрочем, вседневный стол имел самый умеренный и вообще зажил гораздо скромнее, чем позволяли ему новые средства.

Настасья Львовна, видя вдруг планы свои разрушенными, неожиданно покинутая сестрою, сделалась нестерпимо тяжела в домашнем быту и беспрестанно ворчала на дочь и на мужа. Долги начинали сильно беспокоить ее, однако она еще не теряла надежды, что сын возьмет на себя уплату по ее заемным письмам. В следующей главе мы увидим, до какой степени осуществились эти надежды.

Глава VIII, располагающая к размышлению о том, что жизнь человеческая преисполнена горестей, бед, различных зол, лишений, болезней и проч., и проч.

Уже более двух лет Владимир Матвеич наслаждался супружескою жизнью; у него был капитал в шестьдесят тысяч, который он пустил в оборот, получал от тестя двадцать тысяч ежегодно вперед, вместе с ростовщиком скупил по двадцати пяти копеек за рубль все почти векселя своего товарища, который некогда угощал его у

Фёльета, и через полтора года, по продаже имения заемщика, получил рубль за рубль. Но жил он все так же скромно, как и при начале женитьбы; только в месяц два раза у него обедали и после обеда играли в вист его директор и еще несколько значительных чиновников, и в эти дни за столом его показывалась даже роскошь: вина из английского магазина и шампанское Креман, которое в то время было в большой моде. С женой он обращался почтительно и ласково, изредка вывозил ее в театр и на балы и по большей части к таким людям, на которых он имел какие- нибудь виды… Словом, поведение Владимира Матвеича было в высшей степени благоразумно и безукоризненно. В короткое время во всех чиновных домах

Петербурга он умел снискать лестную известность; отцы и матери петербургские ставили его в пример своим детям и хором повторяли о нем: "Ах, какой прекрасный человек!"

Но злословие не щадит никого: оно подкрадывается, тайное и ядовитое, к репутациям самым чистым и непорочным и старается впустить в них свое жало и облить их своим ядом. Владимир Матвеич не избег этой общей участи прекрасных людей…

Инженерный офицер, однажды гуляя по Невскому проспекту с чиновником военного министерства, сказал чиновнику, указывая пальцем на черноглазую даму, отлично разряженную, катавшуюся в прекрасной ямской коляске:

- Посмотри-ка, брат, Катерина-то Яковлевна как нынче "финтит", будто "гран-дам" какая. Вот плут-то, этот Владимир Матвеич! прикидывается невинным, воды с виду не замутит, а на женины-то денежки изволит себе тайком покучивать.

Между тем как счастливый Владимир Матвеич наслаждался жизнию в цвете лет и возбуждал к себе зависть менее счастливых, отец его очень переменился: старость видимо начала отягчать его; он беспрестанно жаловался на болезни и наконец должен был подать в отставку. К этому понудила его еще более перемена начальника. Прежние директоры, особенно последний, были необыкновенно благосклонны к Матвею Егоровичу, и он ни разу, занимая должность начальника отделения, не имел ни от одного из них никакой неприятности, даже ни малейшего выговора. Новый же директор - человек заносчивый, с современными идеями, с головою, загнутою назад, казался недоступным для своих подчиненных.

Матвея Егорыча отставили с полным пенсионом, потому что он пятьдесят лет сряду находился непрерывно на службе, начав ее с шестнадцатилетнего возраста. Двадцать пять лет занимал он место начальника отделения и был так доволен своею участью, что никогда не желал себе никакой перемены. "Что ж? слава богу, - говорил он впоследствии, - я дослужился до почетного чина, имею ордена, пряжку за сорок пять лет, да и то надо взять в расчет, что почти что ежегодно, кроме оклада, получал награждения. Чего же было мне больше? Если бы его превосходительство,

Антон Мартыныч, оставался еще у нас директором, я бы и не подумал оставлять службы, несмотря на болезни и старость; я бы попросил, чтобы он мне позволил и умереть на этом месте".

Когда Матвей Егорыч переехал с казенной квартиры на наемную, ему сделалось очень грустно. Сложив руки назад, он ходил взад и вперед по своим новым комнатам, которые были нисколько не хуже прежних, и говорил про себя: "Нет, не то, совсем не то!" Всего тяжелее ему было по утрам, в то время, когда он прежде обыкновенно сиживал в департаменте; утром он решительно не знал, что ему делать: то посидит, то походит, то развернет календарь, то опять закроет его. "Ух, как скучна праздная жизнь! - повторял он, - да и на этой квартире мне все что-то неловко".

Он перестал играть в вист, но всякий день, умывшись и одевшись, по привычке надевал еще свои ордена, хотя никуда не выходил из дома, и после обеда снимал их. Здоровье его со дня на день становилось хуже, лицо покрылось бесчисленными морщинами и совершенно осунулось. Он был похож на старое пересаженное дерево, которое не могло уже приняться на новой почве и доживало еще немногие дни прежнею жизнию, постепенно более и более обнажая свои ветви.

Но страшно было посмотреть на бедного Матвея Егорыча, когда он узнал о долгах жены своей. С тех пор он по целым дням иногда не выходил из своей комнаты и, лежа на кушетке, моргал правым глазом, охал и шевелил губами, будто говоря с самим собою, или писал на бумажке карандашом какие-то цифры. Сын посещал его редко, отзываясь занятиями по службе, - и Матвей Егорыч не только не сердился на него за это, а, напротив, хвалил. "Служба должна быть выше всего, - толковал он, - это первая обязанность человека. Я по себе знаю, как втягиваешься в службу. Владимир мой хороший служака - и я еще больше люблю его за это. Много ли таких молодых людей, которые бы в его лета проложили себе такую карьеру, как он?"

Одна только Маша не оставляла Матвея Егорыча: она подавала ему лекарство во время его болезни; читала ему "Санкт-Петербургские ведомости", когда он лежал в своем кабинете, или занималась возле него своим шитьем. Часто в эти минуты

Матвей Егорыч пристально глядел на нее, и, бог знает почему, вдруг глаза его наполнялись слезами, и он закрывал лицо рукою и поворачивался к стене.

Настасья Львовна, которой уже не на что было покупать ни чепцов, ни платьев, которая заложила все, что могла заложить из своих вещей, начала беспрестанно жаловаться на судьбу и обвинять мужа в том, что в продолжение пятидесятилетней службы он не мог нажить себе никакого состояния, чтоб обеспечить семейство.

Наконец, преследуемая кредиторами, она решилась написать к сыну письмо, в котором просила его самым нежнейшим и убедительнейшим образом об одолжении ей восьми тысяч для уплаты тех из долгов ее, которые не терпели отлагательства.

Послав это письмо, она несколько часов пробыла в волнении и беспокойстве, ожидая ответа.

Ответ был получен в тот же день.

Она распечатала письмо и прочитала с замиранием сердца:

"Милостивая государыня, Почтеннейшая матушка!

Письмо ваше, полученное мною сейчас, до глубины сердца растрогало меня и поразило. Я не мог никогда представить себе, что вы находитесь в таком положении. О, чем бы не пожертвовал я в сию минуту, чтоб иметь только возможность удовлетворить вашу просьбу и успокоить вас! Вы пишете, что занимали деньги не на собственные прихоти, а на мое воспитание и на самые необходимые, по вашему мнению, расходы, чтобы не уронить себя в мнении света и вести дом свой, как следует, по-барски, а что денег, получаемых батюшкою, было бы для этого вам недостаточно. Я верю, почтеннейшая матушка, очень верю, ибо сам живу теперь своим домом и при всей экономии едва свожу концы с концами. Деньги уходят так, что и не замечаешь, особенно при нынешней страшной дороговизне; к тому же, может быть, скоро я буду отцом семейства. Вы изволите также писать, что для меня пожертвовали всею вашею жизнию и ничего не щадили на мое воспитание… Чувствую, беспредельно чувствую, как много я обязан вам, и моя благодарность за все ваши обо мне попечения искоренится разве только с моею жизнью. Если бы у меня были просимые вами, почтеннейшая матушка, восемь тысяч рублей, я почел бы себя счастливейшим человеком, - представьте же себе, что у нас во всем доме теперь только четыреста рублей, а получения не предвидится скоро. Я сам бы приехал к вам, чтоб лично объяснить вам все это, но целую неделю с утра до ночи занимаюсь одним важным делом, по поручению начальства. Жена моя и я целуем руки ваши и батюшкины. Любонька спешит окончить вышиваемый ею для вас модный ридикюль и на днях сама привезет его к вам. Сестрице нашей поклон.

С истинным почтением и совершенною преданностию имею честь быть вашим покорнейшим и послушнейшим сыном - В. Завьялов".