У нас все хорошо - Арно Гайгер

— Она уже заснула? — спрашивает Рихард.

Фрида качает головой.

— А почему ты не пойдешь с ней в парк?

Фрида заливается краской и наполовину руками, наполовину животом нажимает на дугообразную ручку коляски, чтобы немного ее покачать. Рессоры скрипят, требуют смазки.

— От солдат сейчас нигде не спрячешься, — говорит она, смущенно хихикая, ее бюст колышется быстрее обычного, как и по ночам, когда проходит ее неотесанность, эта пугливость из-за тоски по родному дому и неспособности хотя бы вполовину говорить по-немецки грамотно. Рихард стал теперь обращать внимание на подобные мелочи, на ее застенчивость, когда она голодна, ее пугливое вздрагивание, когда Альма резко обращается к ней, и на то, как Фрида ежедневно трет те места, где вызывает зуд засохшая слюна Рихарда (в то время как Фридина слюна, по-видимому, порождает у него кошмарные сны).

Он отходит в сторону и пропускает Фриду с коляской. Она проходит мимо него с робкой неловкостью. Рихард тоже чувствует себя не очень вольготно. Как и во время совместных обедов, он чувствует, что ситуация стала вовсе ненормальной. Эти отношения не имеют будущего и тем не менее полны очаровательной прелести и привлекательности, которая не ослабевает, и все так и остается непонятным, во что это выльется. А в данный момент он не знает, должен ли он положить этому конец, и притом чем быстрее, тем лучше, поскольку не обладает талантом вести беспорядочный образ жизни, к тому же печальным образом в одностороннем порядке. Все как-то неопределенно и непредсказуемо, и ему не нравится, что ситуация выходит из-под контроля.

— А в город будут подтягивать еще и другие части? — спрашивает Альма.

— Открой глаза и увидишь, — отвечает Рихард.

Он берет второй шезлонг, прислоненный снаружи к столбикам беседки. И, пока он его раскрывает, добавляет к сказанному:

— Кстати, насчет того, чтобы открыть глаза: в туалете в мансарде правая створка окна плохо закрывается, туда затекает вода, и оконная рама и балка под ней уже начали гнить. В этом можно убедиться, если высунуться.

Альма потягивается в шезлонге, на ней белое летнее платье в голубой горошек, с рукавами фонариком, эдакая большая женщина, невозмутимая и в силу своего крупного и костлявого телосложения скорее лунной, нежели земной красоты. Она перелистывает несколько страниц книги, чтобы посмотреть, сколько осталось до конца главы, закрывает книгу и кладет ее в тень под шезлонг. Ее глаза выглядят от чтения сонными. Она вскидывает брови и, скосив глаза, смотрит на Рихарда снизу вверх дольше обычного.

— Я не высовываюсь из окна туалета наружу. Зачем мне это?

— Будь добра, вызови мастера, пусть он там все поправит. Я даже не возражаю, если он по своему усмотрению приведет в доме все в порядок и покрасит что надо. По северной стороне стена под водостоком тоже вечно мокрая. Вероятно, желоб прохудился, его надо внимательно осмотреть.

— Спросить фрау Мендель? Может, ее зять захочет прийти.

Рихард надевает от солнца свою капитанскую кепку и устраивается в шезлонге поудобней. Тот скрипит под тяжестью его тела.

— Я встретил ее пару дней назад на главной улице в Хитцинге, не могу сказать, что она была особо приветлива.

— Фрау Мендель?

— Да, фрау Мендель.

Альма потягивается и делает глубокий вдох, набирая в легкие воздух сада.

— Я полагаю, что в общении с ней придется учитывать в ближайшее время те обстоятельства, в которых она сейчас находится. И если у нее плохое настроение из-за этого, меня это нисколько не удивляет.

Она закрывает глаза.

— Что мудро, то мудро, — буркает миролюбиво Рихард себе под нос.

Умение логически мыслить, думает Рихард, сильная сторона Альмы, кроме нее он не знает никого, кто бы так проницательно мог понять состояние другого человека. Похоже, этот талант у нее от рождения, заложен в ее психику. Этот дар есть нечто, что особенно беспокоит его в ней и от чего он сам бы не отказался. Ведь он, как правило, плохо разбирается в людях, да и в Альме тоже, вечно пребывающей в состоянии пуленепробиваемого покоя. Очень часто, если бы он мог понять, что творится в ее душе, ему было бы гораздо легче строить с ней взаимоотношения, глядишь, получалось бы нечто большее, чем просто обыденное банальное общение, сопровождающееся временами стычками. Без Альмы, считает он, его жизнь была бы безрадостной. Как бы было без нее, он точно сказать не может, но думает, что довольно скучно. Ему вдруг приходит на ум разное, что связано с ней, о многом он уже позабыл, и сегодня его это уже не раздражает. Например, когда они девять лет назад только познакомились, она старалась быть современной молодой женщиной и, к неудовольствию его отца, носила очень короткую прическу. Почти засыпая, Рихард открывает глаза и украдкой смотрит на Альму. Она надела солнечные очки и опять читает роман Шницлера[21], делая карандашом пометки на полях, эти таинственные значки, смысл которых ему непонятен. Может, с сожалением вспоминает о своем образовании? Да нет. А если? Чуть-чуть, наверное. Когда она забеременела… Как это тогда было? Она в свойственной ей манере все обратила в радость, распахнув объятья навстречу всему, что должно было произойти, ведь она так любит жизнь! (ее собственные слова). Эту ее черту он заметил в ней гораздо позже. Ну а он что? Он сказал: теперь мы поженимся. Есть дом. Большой дом. И будет куча детей. Не получилось. Путаются ли в голове Альмы похожие мысли с тем, что она читает? Ему бы хотелось это знать. А вторая беременность, с Ингрид, от которой врачи ее настойчиво отговаривали и которая действительно чуть было не закончилась трагично? После родов она не влезала ни в одно платье, но жир она постепенно согнала, и в верхней части тела тоже, так что для него там мало что осталось. Все должно быть так, как было раньше, говорит он себе. Как в те годы. А что потом? Как же можно быть таким глупым? Куда подевался его рассудок? И с этой няней. Все стало таким ненадежным. Даже супружеское ложе. Что творится в голове Альмы? Она точно не обрадовалась бы, если бы… Скорее всего, перестала бы делить с ним постель, нет, секундочку, она этого не сделает, но и проверять, как будет на самом деле, тоже не стоит. Он ее любит, готов целовать ноги, обе ноги, каждый пальчик. Всю ее… Смешно, служанке он целует ножки, в то время как Альме, красота которой до сих пор заставляет сильнее биться его сердце, он, как правило, разве что задирает подол ночной рубашки. Она моложе его, месяц назад ей исполнился тридцать один. Ему нравится, как она раздвигает ноги, не то чтобы чуть-чуть… А понравится ли ей сзади? Вполне возможно. О чем он, собственно, думает? Какая разница, он все равно никогда ее об этом не спросит, потому что его уважение к ней не позволит ему это сделать. Он не знает, почему так и правильно ли это, как и не знает, правильно ли он обращается с детьми, что там правильно, а что нет, и насколько далеко можно заходить в играх, чтобы дети не теряли к нему уважения. Нечто подобное происходит и в его отношениях с Альмой в постели. И… Ах, как много мыслей проносится у него в голове. Он пытается поймать хотя бы одну, но они уносятся прочь, непослушные, как дети, разгоряченные игрой. А его отец, он вообще-то разговаривал с ним, когда он, Рихард, был маленький? Он не припоминает, чтобы подобное случалось. Взаимопонимание значило для него — что-нибудь поручить детям. А во всем остальном они должны расти, как цветы в горшках, никакого сравнения с сегодняшней свободой. Цветы в горшке, да-а. Он задумался о цветах в горшках.

Чуть позже ему становится зябко, несмотря на летнюю духоту, из чего он делает вывод, что спал довольно долго.

Не открывая глаз, Рихард поворачивается на бок, складывается, подтягивая колени и прижимая локти к туловищу, чтобы подремать в такой позе еще немного. У него приятное туманное состояние, он вдыхает запах крашеного льна шезлонга, слегка затхлый, а на подушке под головой сладких слюней своей двухлетней дочки. Трава кругом источает мягкую теплоту — и лета, и Бога, и всего мира вокруг. За спиной он слышит семенящие шаги, то приближающиеся, то удаляющиеся, и звонкий смеющийся голосок Ингрид. Он понимает, что этот смех и разбудил его. Плещется вода, и Альма кричит:

— Вот сейчас я тебя поймаю!

И опять этот звонкий радостный смех, к которому примешивается топанье сандалий Альмы, очень громкое, словно Альма только делает вид, что бежит. Выставленное наружу ухо Рихарда ловит этот звук на плитках садовой дорожки. Он вслушивается во все эти шумы и шорохи, притягивает их к себе, прежде чем они растворятся в глубине его сознания: трение и поскрипывание качелей на резиновых муфтах, которые Рихард вырезал из старых покрышек, чтобы не повредился сук, на котором висят качели, потом опять семенящие шаги Ингрид, ее протяжный, тоненький и пронзительный голосок, от которого, как бы абсурдно это ни звучало, Рихард чувствует себя в полной защищенности. Уже давно он так не лежал, все кажется ему таким мирным, свободным от забот. Его охватывает чувство удовлетворения, и на какое-то мгновение возникает ощущение уверенности, что он не просто частица этого круговорота звуков, а его эпицентр, фокус силового поля семьи, ее базис во плоти, вслушивающийся в то, что происходит в надстройке. Доктор Рихард Штерк: каждое семейное действо есть атрибут его могущественной персоны. Так он представлял себе, пока не женился, — и, конечно, он знает (в чем не желает открыто признаваться), что именно здесь берут свое начало его безумные мечты.