Путешествие в загробный мир и прочее - Генри Фильдинг

Завершающим штрихом в картине, где я смотрелся так же нелепо, как во всех прочих моих появлениях на сцене жизни, было то, что моя мудрость сама себя погубила - иначе говоря, стала причиной моей смерти.

Один мой родственник из восточной части империи лишил сына наследства, отказав его в мою пользу. Случилось это глубокой зимой - в самое опасное для меня время, когда я только-только оправился после тяжелой болезни. Имея все основания тревожиться о том, что близкие покойного сговорятся и растащат все, что можно, я посоветовался с другом, человеком степенным и мудрым, как правильнее поступить: самому отправиться или послать для порядка нотариуса, отложив поездку до весны? Честно говоря, я склонялся ко второму варианту: дела мои и без того процветали, и годы уже были не молодые, и наследника я себе не подобрал, если со мной случится несчастье.

Мой друг отвечал, что задача представляется ему совершенно простой и ясной - что сам здравый смысл велит мне немедленно отправляться; что подвернись ему такое счастье, сказал он в подкрепленье, он бы уже был в пути; с твоим знанием жизни, продолжал он, непростительно, чтобы ты дал им случай оставить тебя в дураках, к чему они, можешь быть уверен, только и стремятся; а насчет нотариуса - вспомни-ка лучше превосходный афоризм: "Ne facias per alium, quod fieri potest per te" {Не делай чужими руками то, что можешь сделать сам (лат.).}. Я сознаю, что очень некстати и скверная погода, и твоя недавняя болезнь, но мудрый человек должен превозмочь трудности, если они встали на пути необходимости.

Последний довод убедил меня окончательно. Долг мудрого человека я воспринял как непреложный, и необходимость отъезда стала мне очевидна. На следующее же утро я отправился; непогода настигла меня, и, не пробыв в пути и трех дней, я снова слег с лихорадкой и умер.

Если в прошлый раз Минос обошелся со мной благодушно, то теперешнее его обращение было суровым. Совершенно уверенный в себе, я приблизился к вратам, полагая, что буду пропущен без всяких расспросов, только благодаря печати мудрости на лице; дело, однако, повернулось иначе: к моему безмерному удивлению, Минос грозно окликнул меня: - Эй, господин с насупленным лицом, куда это вы спешите? Извольте стать и отчитаться во всем, что натворили внизу. - Я начал свою повесть, все еще надеясь, что меня прервут и врата распахнутся предо мной, однако рассказать пришлось все, после чего Минос, немного подумав, обратился ко мне с такими словами:

- Оставайтесь на месте, господин мудрец. И поверьте, сэр: путешествие обратно на землю будет мудрейшим из ваших деяний и, право, более к чести вашей мудрости, нежели все прошлые ваши подвиги. Напротив того, домогаться Элизиума вам даже и не к лицу. Ведь только глупец понесет бесценный товар в такое место, где он пойдет за бесценок. Не рискуйте же подвергнуться оскорбительным насмешкам и отправляйтесь, откуда пришли: Элизиум не для тех, кому хватает ума не быть счастливыми.

Я был сражен таким приговором, в котором к тому же услышал угрозу, что мудрость мне придется брать с собой на землю. Пусть меня не допускают в Элизиум, сказал я судье, но ведь и таких преступлений за мной нет, чтобы впредь оставаться мудрым. В ответ он велел мне примириться с судьбой, и мы немедля разошлись.

Глава XVII

Юлиан выступает в роли короля

Теперь я родился в Овьедо, в Испании. Моего отца звали Веремонд, и меня усыновил дядя, король Альфонсо Непорочный. Из всех моих паломничеств на землю я не припомню другого такого же несчастного детства: я был по рукам и ногам опутан запретами, окружен врачами, вечно совавшими мне лекарства, учителями, вечно читавшими нотации; даже часы досуга, когда только бы и поиграть, были отданы скучным помпезным ритуалам, которые были для меня большей неволей, чем для последнего из слуг, ибо в моем возрасте раболепство придворных еще не могло льстить моему самолюбию. Но по мере того как я мужал, в моем положении обнаружились искупительные качества: прекраснейшие женщины по собственному почину искушали меня, и я познал счастье с восхитительными созданиями, на зависть простым смертным не утруждая себя предварительным ухаживанием, за исключением только самых юных и неопытных простушек. Для придворных дам я был примерно то же, что для мужчин прекраснейшая из прекрасного пола, и, несмотря на остатки внешней благопристойности, они готовы были согласиться, что не дарят милостями, но получают их.

Другим моим счастьем было дарить также иными милостями; необыкновенно добрый и щедрый, я мог каждый день потакать этой слабости. Свое весьма значительное княжеское содержание я пускал на многие великодушные и добрые дела и еще просил короля за множество достойных людей, впавших в нужду, и король обычно удовлетворял мои ходатайства.

Умей я тогда ценить свой благословенный удел, не было бы для меня ничего горше смерти Альфонсо, переложившей на мои плечи тяготы правления; но слепо властолюбие, соблазняемое блеском, могуществом и славой венца, и как ни любил я покойного короля и моего благодетеля, но мысль о наследовании ему притупила горечь утраты и нетерпеливое ожидание коронации высушило мои слезы на его похоронах.

Однако приверженность королевскому званию не затмила мне память о моих подданных. Подобно отцу, радеющему о своих чадах, я видел в них людей, чье благополучие господь поручил моим заботам; еще мне представлялся рачительный хозяин, сознающий, что в достатке и достоинстве арендаторов основа его собственного возрастания. Эти соображения и побуждали меня печься об их процветании, и другой печали, кроме их блага, у меня не было.

Узурпатор и нечестивец Маврикий обязал себя и своих наследников ежегодно платить маврам позорную дань - выдавать ему сотню юных девственниц. Со своей стороны, я решил пресечь этот бесчеловечный и возмутительный обычай, и посему, когда император Абдерам II дерзко потребовал с меня эту дань, я не только ослушался, но велел с позором выставить его послов и лишь из уважения к международному праву не предал их смерти.

Я собрал огромное войско. Объявляя набор, я сказал тронную речь, объяснив моим подданным, для чего готовится эта война; я заверил их, что начинаю ее ради их собственного покоя и безопасности, а не из самодурства или желания посчитаться за личную обиду. Мой народ в один голос обещал отдать все сокровенное и самую жизнь, сберегая меня и честь короны. Скоро войско было готово, дома остались только землепашцы - даже духовенство, вплоть до епископов, встало под мои знамена.

Сойдясь с неприятелем у Альвельды, мы понесли огромные потери, и только подоспевшая ночь спасла нас от полного разгрома.

Я взошел на вершину холма и там предался безудержному отчаянию, горюя даже не о пошатнувшемся троне, но о тех несчастных, что сложили головы по моей воле. Я не мог отделаться от одной мысли: если меня так подкосила смерть людей, павших за свои интересы, то как бы я должен был мучиться, заплатив их жизнями за собственную гордыню, тщеславие и жажду власти, по примеру рвущихся к владычеству князей!

Погоревав еще немного, я задумался, как поправить беду; я вспомнил, что в войске у меня много священников, что суеверие творит чудеса - и счастливая мысль пришла мне в голову: притвориться, будто мне было видение святого Иакова, обещавшего мне победу. Покуда я размышлял над этим, ко мне весьма кстати подошел епископ Нахарский. Поскольку я не собирался посвящать его в свой план, то сразу и начал приводить его в исполнение: не отвечая на расспросы епископа, я как бы продолжал беседовать со святым Иаковом, высказав ему все, что, на мой взгляд, полагалось сказать святому, потом громко поблагодарил за обещанную победу и лишь тогда, обернувшись, просветлел лицом и, обнимая епископа, повинился, что не заметил его; тут же поведав ему о будто бы посетившем меня видении, я поинтересовался, не видел ли и он святого. Епископ сказал, что видел, и принялся уверять меня в том, что явление святого Иакова стало возможным только благодаря его молитвам, поскольку тот его святой покровитель. Несколько часов назад, добавил он, ему тоже было видение: святой обещал победу над неверными и заодно сообщил о вакантной епархии в Толедо. Последнее оказалось правдой, но вакансия открылась недавно, и я о ней не знал (да и не мог знать, находясь за тридевять земель от Толедо), и когда позже это подтвердилось, мне сделалось не по себе, хотя я далеко не суеверен; но вот мне стало известно, что в последнем переходе епископ потерял трех лошадей, и все встало на свои места.

Наутро епископ по моей просьбе так расписал с кафедры видение, накануне дважды посетившее его, что в армию вселилась решимость, исполнившая ее несокрушимого духа; малейшее сомнение в успехе, наставлял епископ, есть недоверие к словам святого и смертный грех, и он его именем обещает им победу.

Войско построилось к бою, и я, в подкрепление слов епископа применив хитрость, скоро пожал плоды его воодушевления: солдаты дрались как дьяволы. Хитрость же состояла вот в чем. При мне был разбитной малый, в свое время пособничавший в моих любовных делах; я одел его в диковинное платье, в одну руку дал белую хоругвь, в другую - красный крест, словом, изменил его внешность до неузнаваемости, потом посадил на белого коня и велел скакать к головному отряду с криком: "Вперед, за святым Иаковом!" Солдаты подхватили клич и с такой отвагой обрушились на неприятеля, что разбили его наголову, хотя наших было меньше {Эту нелепую историю (что-де св. Иаков явился в таком виде, как описан этот малый) серьезнейшим образом передает Мариана ( 17, 78). (Примеч. автора.)}.