Каменная грудь - Загорный Анатолий Гаврилович

– Бояре! Третьего дня к вашему двору прибыло посольство от греческого кесаря Никифора Фоки. Патрикий Калокир передал грамоту и пятнадцать центенариев золота.

Святослав окинул взглядом присутствующих, словно хотел выяснить, какое впечатление произвели его слова, и продолжал:

– В этой грамоте, которую они называют золотой буллой, кесарь просит нас выступить против болгар на Дунае. После победы над сарацинами Никифор бил по щекам послов болгарского царя Петра Кроткого, требовавших дани.

– А, чтоб ему! – сорвалось у Синко.

Великий князь нахмурил брови, но улыбки не сдержал, она скользнула по лицу, как солнечный зайчик.

– Трудное мое дело. Царь Петр отказал в дружбе. Я отправил к нему еще одного посла, но надежды мало. Он бежит объединения… жалкий монах. Не таким был его отец Симеон… Бояре, наша дума – старая, священная дума – о войне с греками. Ее завещали нам предки, ибо Болгария – только стоянка на великой дороге войны, на победной тропе Трояновой. Болгары нам не враги, болгары нам братья! Они нашего рода! Обычаи наши схожи, язык один, едиными должны быть и помыслы. Ежели мы объединимся, Византии не бывать!.. Но коли откажет Петр – выступим походом, дадим ему битву и победим!.. Греки помогут нам победить болгар, а, победив болгар, мы обложим данью греков!

Святослав говорил быстро, поворачивался из стороны в сторону, слова бросал резко, точно камни из пращи, и тот, на ком останавливались его светлые, удивительно проницательные глаза, чувствовал невольный трепет.

– Дозволь, княже, мне слово молвить, – поднялся первый богач на Руси Свенельд и начал тихо, неторопливо, будто для себя, будто и не было никого в гриднице: – Наши предки не гнушались добычей и только ею жили. Мечом добывали свой хлеб и гордились этим. А последний поход на ясов[13] и касогов[14] не принес богатства. Ты, княже, запретил брать добычу. И то ведь, черные людишки касоги с ясами ликовали, что так дешево отделались, похваливали нас и немало нам дивились. Ныне мы все больше о земле думаем, как самые последние смерды, забываем, что наши богатства не из земли вырастают, а куются булатом. Но ежели и в новом походе, будь то Болгария или земля Греческая, не дашь нам разворота, то лучше уж дома сидеть и греть старые раны на солнцепеке…

– Да за грибами с лукошком ходить, – тихо добавил Синко.

Кто-то не сдержался, прыснул, витязи нагнули головы, пряча улыбки. Старый варяг сел, важно положил на стол длинную, крашенную хной бороду, выставил над головой посох с массивным золотым набалдашником, на который завороженно уставился кое-кто из бояр победнее. Совсем невпопад загорланил на дворе петух.

Встал Ратибор Одежка, щека у него нервно подергивалась.

– Великий князь, мы, твои верные мужи, готовы воевать и греков и болгар, но прежде хотим знать, что получим в конце похода. Кметство вкладывает сокровища в земли, покупает села, накрепко привязывает смерда и может жить припеваючи, не гоняясь за славой под стрелами. Обещай нам земли, великий князь… земли на Дунае.

– Да, да! – подтвердило несколько голосов. – На Дунае – наши древние русские земли… по всему правобережью! Обещай их вернуть именитым! Мы будем володеть ими!

– Отдай нам земли, князь, – как горошина из стручка, выскочил боярин Блуд, – каждому свое: князю засевать поле костьми, а боярству – хлебом.

Святослав порывисто придвинулся к столу, тучкой сошлись на переносице мохнатые брови, лицо потемнело:

– Слушаю вас и мнится мне: не воины, сидят передо мной, а вороны собрались на совет, куда лететь на поживу, какой труп когтями терзать… В ушах ваших золото звенит – не булат.

– Не все, князь, не все! – вскочил Синко. – Не все думают так. С тобой мы прошли тысячи верст до верховьев Оки, примучили вятичей и буртасов, взяли Булгар, разгромили хозар… Огнем полыхал Саркел, лопались сторожевые башни, черным-черно летел над полями пепел. С тобою мы взяли Итиль, Семендер, покорили ясов и касогов… Нам ли с тобою в торг вступать?..

– Нам ли, князь, в Киеве быть, – подхватил толстый воевода Волк, – когда ладьи у Тьмутаракани наготове стоят? Продолжи поход: греки боятся, что ты двинешь полки на Корсунь, вот и отводят глаза – на болгар науськивают…

– Давно мы ждем твоего клича, князь, – перебил витязь Моргун, – на тропу Троянову! На Царьград!

Глаза его дико сверкали, отброшенные назад волосы обнажили ярко горевший шрам вместо уха.

Заговорили все разом, спорили, доказывали друг другу, двигали кулаками по столу. Особенно шумели единомышленники Ратибора Одежки. Они даже отсели подальше, чтобы выказать пренебрежение князю, – землевладельцы, богачи.

Встал Белобрад, выждал, пока угомонятся, начал спокойно, перебирая сквозь бороду шейные гривны:

– Византия сильна, ибо выигрывает последние войны; если бы не это, кесарю давно нечего было бы есть, убогие отняли бы у него последнюю корку хлеба. Болгария ослабла – смуты, междоусобица. Смерд беднее речного рака, он продает землю и прячется в монастырь, бояре не являются с дружинами ко двору и им не рубят за это голов, как всегда было. Петр Кроткий не помышляет о войне, он проводит дни в молитвах воскресшему мертвецу из Назарета. Болгары ненавидят царя. Болгары пойдут с нами… тот же комит Микола с четырьмя сыновьями пойдет на Византию. А прежде дадим битву царю Петру. Не так ли было и с единокровными племенами древлян, вятичей? Мы с тобой, князь!

Белобрад сел, наступила тишина – все раздумывали над мудрыми словами первого советника.

У Доброгаста ноги затекли, но он боялся пошевелиться, слушал, затаив дыхание.

– Спасибо вам, бояре, за то, что мыслите, как и я мыслю, – проговорил Святослав, не обращая внимания на Ратибора и его окружение, – греки зовут нас варварами, а мы придем к ним и поставим шатры… Я не могу этого сказать, но чувствую здесь, в груди… Когда на меня смотрит грек…

Святослав остановился, пересек рукою солнечный луч.

– Грек смотрит на русса, как на дикого коня, вольно бегущего по степи. Ему хочется схватить коня за ноздри и бросить седло на хребет! Они и теперь думают: два варвара столкнутся головами и лбы расшибут. Клюкой изгибаются греки, но мы перехитрим их, мы мудры потому, что не небо, но земля – наша мать. Поднимутся руссо-болгары и сбросят в море их орла, теряющего перья от старости!

Именитые повскакивали, будто их подняла с мест могучая сила Святослава, заговорили, засуетились.

Сухман, мрачный, но со сверкающим взглядом, протиснулся сквозь толпу, обступившую князя, вытащил из-под волчьей шкуры меч и рассек прибитого к стене серебряного орла – знак, невесть когда захваченный в битве.

Его поступок вызвал всеобщее одобрение. Удалая сила перехлестывала через край.

– Слава Святославу! Он нас убедил! Разжег наши сердца!

В это время в гридницу вошел незнакомый человек в черной, длиннополой одежде, горбоносый, как козел-сайгак, с умными карими глазами. Он сделал общий поклон. Все удивленно уставились на него.

– Я, патрикий Калокир из Херсонеса, прошу великого князя руссов и все доблестное воинство выслушать меня.

Святослав недовольно кивнул головой. Калокир приложил руку к сердцу, подался вперед:

– Не будет ли великий князь столь милостив и не захочет ли он оставить меня при его высокой особе. В звоне мечей летит слава Руси. Плененный высокородным умом и доблестью великого князя, о которой наслышаны ближние и дальние страны, я решил навеки покинуть шаткую ладью Византийской империи. Буду служить великому князю верой и правдой, на чем целую крест!

С этими словами он достал из складок одежды на груди нательный крест с голубой, как небо его родины, эмалью и поцеловал его…

– Идем! – положила Судислава руку на плечо Доброгасту, – как бы не открыли нас – худо будет…

………………..

Работать на следующее утро Доброгасту не пришлось. Стражники перед самым его носом скрестили секиры. На подворье шло игрище, сопровождаемое гулкими ударами в накры.[15] Слышались крепкие слова, шутки; тах-тах-тах – хлопали деревянные мечи, заглушались взрывами дружного хохота.