Война страшна покаянием. Стеклодув - Александр Проханов

Файзулин, в шлемофоне, выглянул из кабины, встретился глазами с Суздальцевым. Сжал кулак и, окунув большой палец вниз, сделал жест, известный еще со времен Рима. Жест означал «Мочить!». Суздальцев взглянул в иллюминатор и на волнистых песках увидел след, выходящий из-за горизонта, который завершался бесформенным колючим комком и мазками сажи. Это была разбитая, месячной давности, «Тойота». Наводку на нее прислал из Кветты доктор Хафиз, и он, Суздальцев, летал на «реализацию разведданных».

Солдаты прижимались к иллюминаторам, кричали друг другу на ухо что-то неразборчивое за шумом винтов. Майор Конь подмигнул Суздальцеву синим, с белесыми ресницами глазом. Суздальцев вспомнил удары «нурсов», взрыхливших песок вокруг удиравшего автомобиля. Солдаты бежали из-под винтов к дымящемуся остову, вокруг были разбросаны ящики с автоматами, валялись два трупа — водителя в обгоревшем пиджаке и сопровождавшего груз бородатого моджахеда. Солдаты рылись в обломках, стаскивали в вертолет оружие. И один все никак не мог снять металлический перстень с распухшего пальца шофера.

Конь достал пистолет, сунул дуло в ноздри Гафару, что-то сердито крикнул. Афганец часто закивал, залепетал разбухшими от побоев губами.

Вертолеты тянули над пустыней, их тени волнисто скользили по барханам. Они пересекали квадрат, где обычно пролегали караванные маршруты. Днем, заметив одиночную машину, вертолетчики без предупреждения поражали ее снарядами. А если это была ночь, били по мерцавшим огням. Пустыня была усеяна остовами подбитых машин. На целомудренно-чистых песках оставалась черная копоть.

Теперь они летели в стороне от караванных троп, где на карте был помечен колодец Тагаз, и где, по словам афганца, должен был пройти караван.

Суздальцев прижался лбом к иллюминатору, чувствуя дребезг стекла. Пески из красного кварца тянулись монотонно, вздувались и опадали, порождая в сознании странное колыхание, сонную одурь. Казалось, снизу к вертолету тянутся туманные духи, окутывают вертолет мглистой дымкой, проникают сквозь обшивку, дурманят. Будто внизу дымился огромный кальян, и сладкая муть кружила голову. Это был сон наяву, чары пустыни. Видения включали в себя полустертые воспоминания, помещенные в несуществующие сюжеты, которые создавали духи песков.

Ему вдруг явилась учительница младших классов, рыжеволосая, с зелеными глазами, которая рождала в нем, мальчике, постыдные желания. Теперь учительница бежала по пустыне с развеянными волосами, обнаженная, с белой грудью, и он видел ее крепкие ягодицы, взрывы песка из-под пяток, мутное желтоватое зарево, в которое она превратилась. Еще ему привиделся верблюд с пыльной шерстью, с грязными мешками на боках, в каких перевозят хворост, кизяки и колючки. Он заглядывает в мешки и видит, что они полны елочных игрушек, тех, что у него были в детстве. Серебристый дирижабль с надписью «СССР». Хрупкая пятиконечная звезда с рубиновым блеском. Волшебный петух с радужными хвостом. Стеклянная пика, которую мама надевала на колючую макушку. Он извлекает игрушки, и они исчезают с ладони, словно их сдувает ветром. Еще он вспомнил белобрысого, вечно хмельного монтера, который ходил по квартирам, чиня водопроводные краны. У него на боку всегда болталась противогазная сумка, полная разводных ключей и ржавых обрезков. Теперь монтер заглянул в иллюминатор, и лицо его было просветленным и строгим, на боку висела шитая из ковра, усыпанная блестками сумка, из которой торчало радужное павлинье перо. И еще одно волшебное видение — тетя Поля, маленькая, смешливая, бойкая, та, у которой он жил в кособокой избушке. Она вносит в избу петуха, держит его на руках, как ребенка, и петух мерцает розовым глазом, пламенеет гребнем, вырастает у нее на руках, заглядывает в иллюминатор вертолета.

Он спал с открытыми, обращенными к пескам глазами, и пустыня одаривала его сновидениями, в которых возникали забытые московские переулки, шелестевший в водостоках дождь, запах жасмина с белыми, как сливочное масло, цветами, в каждом из которых дрожала сладкая водяная капля, заиндевелое оконце избушки с узорной тенью шиповника.

Суздальцев почувствовал толчок, словно вертолет перепрыгнул с одной ступеньки на другую. Он очнулся. Очнулись солдаты, крутя панамами. Очнулся майор Конь, перекладывая автомат из руки в руку. Очнулись пленники, которые, казалось, спали, сблизив головы. Из кабины выглянул Файзулин в шлемофоне, кивком подзывая Суздальцева. Тот подошел. Через голову бортмеханика, сквозь ребристое остекление кабины увидел впереди, на желтых песках, черточку, похожую на изогнутого червячка. Головная машина с номером «44» нырнула ниже, делала слабый вираж, заходя на караван.

— Этот? — крикнул сквозь рокот винтов Файзулин. — До колодца Тагаз километров восемьдесят.

Майор Конь сдернул с сиденья Гафара, подтащил к кабине, втиснул в тесное пространство, где на металлической штанге поместился борттехник. Схватил афганца за шиворот и стал нагибать его голову, как делают с кошками, словно старался ткнуть бородой в караван.

— Твой? — рыкал он. — Твой, говорю, караван?

Афганец мучительно дергался, всматривался в цепочку верблюдов, а майор толкал его взашей, перекрикивая металлический рокот:

— Мы в районе Тагаза. Ты клялся Аллахом. Твой караван?

— Мой, господин, — тоскливо оглядываясь, произнес афганец. Суздальцев видел, как съехала ему на лоб красная шапочка, как болезненно раскрывается в бороде его разбитый рот, в котором был виден сломанный зуб. Глаза афганца жмурились, словно не хотели видеть бескрайние пески и черные горошинки затерянного в песках каравана.

— Садимся, — крикнул Конь Файзулину и оттащил афганца на место.

Вертолеты совершали одинаковые развороты. Шли вниз, сближаясь с караваном. Суздальцев знал — Свиристель уже выпустил очередь из курсового пулемета, дырявя песок, делая знак остановиться. Погонщики понимают язык пулемета. Они или начнут сползать с верблюжьих горбов, чтобы покорно ждать, когда подбегут спустившиеся с неба солдаты и станут осматривать свисающие тюки; или, если в тюках оружие, к небу взметнутся гранатометы, отбиваясь от машин дымными выстрелами. И тогда вертолеты, один за другим, станут пикировать на караван, атакуя снарядами, превращая караван в месиво крови, костей и песка.

Вертолеты поделили функции. «Сорок шестой» с десантом стал приземляться у каравана в точке, недоступной для гранатометного выстрела. «Сорок четвертый», сверкая винтами, на «бреющем» стал нарезать круги, охватывая караван устрашающим блеском и грохотом, готовый взмыть и направить сверху истребляющий удар.

Суздальцев чувствовал, как покачивается вертолет, нащупывая землю. За стеклами бушевала рыжая буря песка. Борттехник отворил дверь — хлопок жара, колючий вихрь проникли в вертолет. По знаку командира солдаты, щуря глаза, стали выпрыгивать, падая сверху на близкий бархан. Командир скакнул последним, исчезая в полукруглом проеме, словно кинулся в печь.

— Присмотрите за этой гребаной парой! — крикнул Конь, указывая стволом на афганцев. — Если что, дырявьте! — и тяжко прыгнул, проваливаясь в рыжий огонь. Суздальцев видел, как просунулось из кабины рыльце короткоствольного автомата. Заметил, как прижались друг к другу братья. Прихватив оружие, прыгнул, ощутив на лице наждачное прикосновение песка.

Несколько секунд бежал с закрытыми глазами, слыша, как удаляется звон винтов и остается за спиной песчаная буря. Открыл глаза. Смугло-золотая лопасть бархана. На ней бегущая веером цепь — за каждым солдатом отпечатки следов. Острые, работающие в беге локти, белесые панамы, выставленные автоматы. Сильные скачки командира — длинноногий, с «лифчиком» на животе, он похож на кенгуру. Майор Конь, блестя лысиной, мощно бежит, вышвыривая из-под подошв буруны песка. Впереди, приближаясь, застыли четыре верблюда. Выгнули шеи, воздели маленькие головы, на боках пестреют тюки. Рядом с опущенными руками погонщики. Черные, похожие на маски лица, белые тюрбаны, долгополые балахоны. И в нем, Суздальцеве, внезапная жаркая сила, бурный азарт, нетерпение ловца, перед которым возникла дичь. Долгожданный караван, который выискивали и подстерегали неделями, выследили, застигли врасплох, и ему некуда скрыться, он захвачен в кольцо пятнистой, носящейся кругами машиной, легкими в беге солдатами, их прыгающим, на длинных ногах, командиром.

Он бежал, стараясь не отстать, всасывал раскаленный воздух. Песок был нежный, как замша. Глаза следили за недвижными, в белых балахонах, погонщиками, за их упавшими вдоль тела руками, ожидая, что эти руки метнутся вверх, выхватят из-под одежд автоматы, и тогда — уклоняться от пуль, кидаться на шелковистый бархан, посылать вслепую долбящие очереди, слыша издалека чмокающий звук попаданий.

Страх мешался с азартом охотника, превращался в пьянящее веселье, в котором были бессознательная молитва, яростное ожидание схватки и мимолетное изумленье. Вокруг — огненная бесконечность пустыни, и в этой марсианской пустоте малая горстка людей сближается, чтобы превратить свою встречу в убийство. И внезапное, бог весть, откуда видение, — он, юноша, держит в руках сосульку, смотрит сквозь синий лед на девичье лицо, видит, как во льду переливается розовое, белое, голубое.