Четверо из России - Василий Клепов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Димка со страшно перекосившимся лицом, присев от боли, твердил:
– Не имеете права! Не имеете права!
Я не выдержал, закричал:
– Что вы делаете?
Клюге подскочил ко мне, выпихнул из дверей и крикнул Камелькранцу:
– Уберите этих щенков!
Мы снова были в амбаре, в полнейшей тьме, которая стала еще мрачнее после яркого света комнат. Ночь казалась очень темной, моросил мелкий дождь. Иногда дверь в доме помещицы открывали, и тогда середина двора освещалась, мы видели поблескивавшую машину гестаповцев.
Где-то вверху возник шум. Он становился все сильнее. Вскоре уже ревели над нашими головами самолеты, потом раздались тупые удары бомб.
Мы увидели, как дверь открылась и гестаповцы выскочили к своей машине.
– Налет на Грюнберг, – услышали мы. – Пошел!
Гестаповец открыл дверцу автомобиля. Машина стала разворачиваться, но тут Клюге прокричал:
– Надо взять Сташинского! Эй, господин Франц, давайте сюда!
Во дворе вдруг посветлело, и мы увидели, как маленького поляка всунули на заднее сиденье. Машина стрелой выскочила из ворот, за ней устремились, тарахтя моторами, мотоциклы.
Поляки все еще стояли во дворе я смотрели куда-то на запад.
– Русски налецели[45], – говорил с плохо скрываемой радостью Сигизмунд.
– Их дуже, – оживленно подхватил Заремба. – Напевно полецели штурмовать Бэрлин[46].
– Грюнберг горит! Грюнберг горит! – услышали мы радостный возглас на русском языке.
В щели нашего амбара бил яркий свет. Я попросил Левку стать у стены, влез к нему на спину и выглянул. Во дворе было светло, как днем. А по крыше замка металась фигурка женщины. Подняв руки, она грозила в сторону пожара кулаками.
– Ага, припекло! – кричала женщина по-русски. – Поджарило? Вытаскивайте скорее, что награбили у нас в России! Не вытащите, нет! Горите, гады!
Женщина взмахнула рукой, и я увидел длинные косы, свешивавшиеся с плеча. Груня!
Дверь амбара открылась, в нее втолкнули окровавленного Димку. Мы живо подсели к Дубленой Коже. Но он не отвечал на наши вопросы, а только стонал, сжав зубы.
ТЯЖЕЛЫЕ ВЕСТИ
Под гнетом власти роковойНетерпеливою душойОтчизны внемлем призыванье.
А. Пушкин. «К Чаадаеву»Молодцы все-таки наши летчики! Стоило им всего десять минут побомбить Грюнберг, и он горит уже несколько часов. Мы не видели города, но большие черные клубы дыма вырывались из-за леса, висели над ним плотной пеленой. Порывистый ветер доносил до нас запах пожарища.
И как ни били нас гестаповцы, мы шли на работу радостные и веселые. Я обратил внимание на то, что и по-лжки стали словно другими: по дороге в поле они шутили, смеялись, оживленно разговаривали, так что Камелькранц начал хмуриться и несколько раз крикнул:
– Штилль! Штилль![47]
– Что у вас, разве праздник? – спросил я Сигизмунда.
– Германия горит! – улыбнулся он, кивнув в сторону пожара.
В этот день мы были вроде героев. Поляки подкладывали нам свои порции пищи, считали за счастье потрепать по плечу или пожать руку. Стоило Камелькранцу на минуту отлучиться, как вокруг немедленно собирались батраки и начинали выспрашивать все, что им хотелось узнать о нашей стране.
– А правда, что немцы в России снова наступают? – спросил меня однажды Юзеф.
– Откуда вы взяли? – спросил я со смехом, а у самого сердце покатилось куда-то вниз.
Оказалось, управляющий устроил побудку полякам раньше обычного и поспешил «обрадовать» вестью о новом наступлении на русском фронте. По словам горбуна, войска фюрера, собрав огромные силы, нанесли нашим войскам страшный удар под Курском, наши не выдержали и стали отступать.
– Еще он говорил о каких-то тиграх и пантерах, которых не берут русские пули и снаряды, – добавил встревоженный Сигизмунд.
– А вы ему и поверили? – воскликнул Левка. – Не родился такой тигр, который не свалился бы от русской пули… Правда, Молокоед?
Мучительная неизвестность и предчувствие чего-то недоброго не давали мне покоя весь этот день. Димка первый заметил мое состояние и встревоженно спросил:
– Ты думаешь это правда, Молокоед?
– А ты как считаешь?
– По-моему, все это – брехня Камелькранца. Ты видел, как подняли головы поляки после налета на Грюнберг? Вот он и хочет запугать пленных, чтобы у них не оставалось никакой надежды.
– Я тоже так думаю, – ответил я.
Когда после работы мы подходили к замку Фогелей, нас оглушила музыка, вырвавшаяся из репродуктора. На крыльце приплясывал Карл и бестолково орал:
– Русским капут! Русским капут!
Во двор вышла сама баронесса и объявила:
– Я должна сообщить вам приятную новость. Наши доблестные армии разгромили русских. Теперь им уже конец. Шлюсс! Шлюсс![48] Я думаю, это не всем понравится, – добавила фрау, пошевелив язычком и взглянув в нашу сторону. – Но надо смириться! Сам бог послал человечеству фюрера, чтобы сокрушить большевиков и установить на земле новый порядок.
В это время музыка прекратилась и диктор пролаял:
– Ахтунг, ахтунг![49] Слушайте экстренное сообщение из ставки фюрера. Наступление на русском фронте продолжается. Немецкие танки, сломив сопротивление русских, мчатся на восток. Потери русских настолько велики, что генерал Гудериан сказал: «Все! Русские больше не оправятся. Путь на Москву открыт!»
Гробовое молчание царило среди поляков. Увидев страдальческие лица, я отвернулся, боясь встретиться с грустными взглядами. Из открытого окна кухни на меня пристально смотрела Луиза. Баронесса махнула ей рукой, и девчонка появилась во дворе с корзиной, доверху наполненной нарезанным хлебом. Потом она принесла два больших судка с супом и кашей. Такого изобилия пищи нам еще не приходилось видеть у Фогелей.
– Сегодня, – возвестила баронесса, – по случаю победы доблестных германских войск я даю вам праздничный обед. Прошу к столу!
Как ни были мы голодны и как ни соблазнительно выглядели настоящий суп с макаронами и гречневая каша, которых нам не приходилось есть уже несколько недель, после такого объявления Птички пища не лезла в горло. Я отодвинул тарелку. Левка и Димка – тоже. Поляки, глядя на нас, перестали есть.
– Почему никто не ест? – спросила, багровея, баронесса.
Все молчали. Тогда фрау приблизилась ко мне и, взяв со стола миску, выплеснула суп прямо в мое лицо.
Я скорчился от оскорбления и ожога. Мне казалось, что все лицо обварено и с него сползают клочья кожи. Но это были всего лишь вареные макароны.
– Как вы смеете?
Рядом с помещицей возникло взбешенное лицо Владека Конецкого, того самого, что ухаживал за Груней.
– Вы издеваться над мальчиком решили? – громко кричал Владек, переводя глаза с баронессы на Камелькранца, и, схватив свою миску с супом, хлестнул супом в лицо помещице. Немка взвыла, прижав ладони к своей заляпанной макаронами прическе, бросилась бежать в дом. Из репродуктора слышался голос диктора:
– В последнюю минуту нам сообщили, что наступление успешно…
– Заткнись! – с ненавистью проворчал Левка и бросил в репродуктор камнем. Диктор поперхнулся и смолк.
– По хатам! – насмешливо скомандовал Юзеф и уже серьезно добавил: – Давайте спокойно отправимся спать, пока они не вызвали гестапо.
Скоро во дворе все стихло. Ни Камелькранц, ни Птичка не выходили из замка. Мы открыли дверь, и я вышел во двор.
«Интересно, где теперь Груня?» – подумал вдруг я, вспомнив, что не видел девушку во время ужина. Подошел к открытой двери женской каморки, позвал:
– Груня, Груня!
Из темноты появилась Грунина подруга Юлия. Торопливо шепнула, что Груню она видела еще до ужина во время дойки коров и очень боится за нее, так как все последние дни девушка ходила невеселая и расстроенная. Мне тоже казалось странным долгое отсутствие Груни, и я отправился ее искать. Побывал во всех закутках, поднялся на галерею, которая тянулась вдоль всего сарая, и входил в каждую открытую дверь. В одном помещении мне почудилось, что в темноте кто-то стоит.
– Груня! – окликнул я.
Белая фигура медленно повернулась. Я шагнул в дверь и отпрянул. Против меня стояла Груня, но… ноги ее не касались пола.
– Сюда! – крикнул я. – Груня… Здесь!
– Повесилась? – ужаснулись девушки.
Втроем мы вытащили из петли уже остывшее, холодное тело и хотели спускать вниз, когда меня кто-то оттолкнул и сильными руками, как перышко, подхватил Груню. Это был Владек Копецкий. Он положил тело на асфальт против дверей женской каморки. Здесь уже столпились все пленные. Кто-то принес факел, и при его свете я увидел картину, которая и до сих пор стоит перед моими глазами…
Подруги прикрыли Грунино лицо белым платком; при неровном огне факела казалось, что платок шевелится от дыхания девушки. У ее ног сидел Владек. В руках он комкал листок бумаги, который нашли на груди покойницы. Увидев меня, Копецкий протянул листок. На нем торопливым расползающимся почерком было написано:
