Никто - Ежи Анджеевский

— Последняя часть фразы кажется мне неудачной, — сказала Евриклея. — Она может возбудить справедливые или несправедливые опасения, как бы ты, наделенный волшебной силой, не стал злоупотреблять властью. Иметь властелином волшебника, это, знаешь ли, мало кому приятно.

— Ты права, — молвил Одиссей. — Эту деталь я скрою, хотя, с другой стороны, мой народ достаточно хорошо меня знает, чтобы понимать, — если я и прибегну к волшебству, то лишь для его блага.

— Ты полагаешь, что властелин может быть в чем-то уверен?

— Неуверенность, Евриклея, — лучшая опора для уверенности. Есть ли что ненадежнее, чем натянутый канат, по которому идет канатоходец?

— Ты и это намерен сказать на агоре?

— Что я намерен сказать собравшимся, то я уже сказал. Хотя на этом вся эта история не кончится. Я должен буду вызвать по очереди тех, кого хотел бы взять с собой.

— Ты думаешь, они согласятся? Пуститься в опасное плаванье в возрасте, пусть и не старом, но уже далеко ушедшем от молодости?

— А ты думаешь, что только молодые жадны до приключений? Не у всех, конечно, но у многих юношеские желания с годами становятся острее. Что ж, коль согласятся не все, кого я наметил, согласятся другие, третьи, пусть и самые последние.

— Ты их унизишь!

— Напротив! Если все прочие струсят.

— Тогда продолжай.

— Мне уже остается сказать не так много, хотя и это будет не лишено значения. Когда окончательно определятся имена моих семнадцати спутников — сперва я говорил о девятнадцати, это мое любимое число. Первый — я. А последний… Хотя не достигший возраста зрелых мужей, Ноемон, приемный сын покойного свинопаса Евмея, хочешь ли ты, по доброй воле, без всякого принуждения, сопровождать меня в качестве оруженосца?

Евриклея и Ноемон оба вскочили со своих мест.

— Нет! — вскричала Евриклея.

— А ты, Ноемон?

— Да, господин, — ответил юноша звенящим голосом, — я буду верно служить тебе всем, чем владею.

— Садитесь оба, — сказал им Одиссей.

Когда они повиновались, он снова заговорил как бы на агоре:

— «И под конец хочу вам сообщить нечто отнюдь немаловажное. В моем отсутствии кто-то должен взять на себя надзор за моими владениями, дабы не повторилась достойная сожаления история прошлых лет. Все вы знаете ключницу Евриклею, и мне известно, что вы уважаете ее за ум, рачительность и неизменное желание творить добро. Много лет она была верной подругой одинокой, осаждаемой наглыми женихами Пенелопы, незабвенной моей супруги. Была она также воспитательницей моего сына Телемаха. Посему я и хочу сделать ее управительницей моих владений. Всем моим слугам надлежит слушаться ее и делать все, что она прикажет. Жить она будет также во дворце, но не в покоях для челяди, пусть сама выберет приличествующее ее сану помещение. Да сопутствует ей Афина своей мудростью и да одарит ее Деметра изобилием плодов. Если же случится так, что и на сей раз объявятся женихи, — ибо женщина она пригожая и достойная внимания одиноких вдовцов — выбор супруга я предоставляю ее благоразумию и проницательности, разумеется, если она пожелает вступить в брак».

На что Евриклея:

— Почему ты, Одиссей, говоришь только об одиноких вдовцах? Ведь я могу взять в мужья красивого юношу. Десятка полтора еще осталось тут незрелых юнцов, они уже не дети, хотя и не мужи.

Одиссей слегка усмехнулся и ответил, помедлив, но без какого-либо иронического оттенка:

— Я думаю, Евриклея, что, коль ты выберешь себе в мужья юношу, он будет тебе верно служить всем, чем владеет.

На что Евриклея:

— А Смейся-Плачь останется на Итаке?

Одиссей ответил:

— Почему я должен его оставить? Зрелым мужам всегда труднее рассмеяться, чем молодым людям. Их надо смешить, чтобы они не смешили людей.

— Почему ж его здесь нет?

— Я уже раз тебе не ответил на это.

Опять слышатся металлические звуки трубы глашатая Медонта.

28. Ночь, но еще не поздняя… Опочивальня Одиссея. Он и Евриклея.

Одиссей медленно перечисляет:

— Мелантий, Песистрат, Трасимед…

— Я запомнила имена всех восемнадцати.

— Твоя превосходная память очень пригодится тебе в ведении хозяйства. Но я не цдя того повторяю себе их имена. Я хочу таким способом спокойно и как бы отчетливее еще раз представить их себе. Ничего, они еще крепкие. А их понятливость мне известна не со вчерашнего дня. Не по легкомыслию оставляют они дома, жен и малолетних детей, уж не говоря об имуществе.

— Они, конечно, ради тебя это делают.

Одиссей, несколько удивленный иронической ноткой, прозвучавшей в голосе Евриклеи, с минуту молчал. Потом сказал:

— Быстро ты меняешься, Евриклея. Я ведь еще не уехал.

— Мне же надо постепенно освоиться с той ролью, которую ты мне доверил.

— Правильно. Значит, все идет так, как я задумал.

— Да, все идет так, как ты задумал.

— Впрочем, ты ошибаешься, полагая, что они отправляются в поход только из уважения ко мне. Они еще хотят отыскать своих старших сыновей, своих наследников. Да и мысль о чудесном тронула их остывающие души. Кроме того — вот ты, Евриклея, стала бы ты завидовать моему будущему?

— Если оно видится тебе таким уж соблазнительным и манящим…

— Почему же ты закричала «нет»?

— Потому что этот юноша такой пылкий и чрезмерно в себя влюблен…

— Вот и опять ты, пожалуй, ошибаешься. Что он пылкий, страстный, это-то хорошо — благоразумие и прозорливость лишь в более зрелые годы образуют противовес. А что чрезмерно в себя влюблен? Не думаю. Юноши в его годы прежде всего жаждут преклоняться и любить. Желание быть любимым приходит позже.

— Телемах, еще будучи совсем юным, очень хотел быть любимым.

— Не говори мне о нем.

— Но ты же сказал, что отправляешься его искать и спасти.

— Достаточно того, что я сказал.

— Тоскуешь по волшебнице?

— Я сказал, для чего я должен ее найти.

Евриклея после паузы:

— Я думаю, что в этом покое и на этом ложе слова о чудесах не обязательны.

— А я думаю, что тебя ожидает немало трудностей и вряд ли тебе стоит отказываться от чудес.

— Я и не отказываюсь. Я с благодарностью приняла то, что ты препоручил меня милости божественной Афины и особому покровительству Деметры, богини плодородия.

На сей раз Одиссей не ответил. Оба долго лежали молча. Наконец он сказал:

— Я чувствую себя усталым, но не могу уснуть. Слишком много мыслей роится в голове. Выйду ненадолго во двор, подышу свежим ночным воздухом.

Зная, что ночь теплая, он хотел было выйти нагим, но сразу же передумал и надел хитон.

29. Одиссей прошел наискосок через двор. Опершись о смоковницу, ту самую, под которой он недавно притворялся спящим, стоял Смейся-Плачь.

— Ты меня ждал?

— Вернее, ты меня искал. Вот и нашел. Можешь радоваться.

— Я знал, что ты тут будешь.

— А я — что ты придешь. Долго ж ты собирался.

— Мы еще достаточно долго будем вместе.

— Если ты намерен опять отсутствовать двадцать лет. Эх, великий царь, вместо того, чтобы распутывать, ты только все запутываешь.

— Уж кто-кто, а ты должен знать, что для того, чтобы развязать, надо сперва затянуть узел.

— Да ты только и делаешь, что узлы завязываешь. Вон сколько набрал нынче конопляных канатов.

— Я никого не принуждаю. В том числе и тебя.

— Разница большая! Я буду сопровождать тебя от ума, чтобы по мере сил противиться твоим сомнительным замыслам. Они же — по глупости.

— Найди словечко помягче.

— Если желаешь, изволь. Не по глупости, а по наваждению. Они околдованы мыслью о роскошном путешествии.

— Я верю, Смейся-Плачь. Больше того, я знаю.

— Что покоришь волшебницу?

— Больше!

— Что она передаст тебе свою колдовскую силу?

— Больше!

— И сделает тебя, как ока, бессмертным?

— Возможно.

— И ты пережил бы мою смерть?

— Пришлось бы.

— А боги согласятся?

— Надеюсь. Почему бы им не оказать мне этой особой милости? Они, боги, стали бы от этого еще божественней. Люди бы их сильнее возлюбили, если бы они так уважали смертного.

— Зависть ты в расчет не берешь?

— Ее у всех хоть отбавляй. Но по сути они прежде всего жаждут преклоняться, жаждут гордых владык.

— Допустим. Но что ты станешь делать с бессмертием? Скука будет смертная.

— Смертная.

— Что ты сказал?

— Зато у меня было бы вдосталь времени, чтобы думать о будущем.

— На ложе рядом с Цирцеей?

— Есть и другие ложа, кроме как в супружеской спальне.

— Значит…

— Чего не договариваешь? Ты же знаешь, я этого не люблю.

— Прости, но твое предполагаемое, я даже сказал бы, уже объявленное бессмертие нагоняет на меня робость. Я опасаюсь, сумею ли тогда тебя развлекать и смешить.

— Нет, ты не это хотел сказать.