Предания нашей улицы - Нагиб Махфуз

С той же силой, которая звучала в его словах, Кадри привлек ее к своей груди и не отпускал до тех пор, пока нежность и страсть не отогнали докучливые мысли.

— Дай сюда твои губы, — шепнул он.

А в это время Хумам, поднявшись со своего места у скалы, легким шагом направился к стаду. По лицу его бродила застенчивая и грустная улыбка. Ему казалось, что весь воздух вокруг напоен дыханием любви и что любовь эта предвещает трагедию. Но он уговаривал самого себя: «Лицо брата смягчается и светлеет в тени этой скалы, только здесь он бывает таким. И кто из нас в силах противиться волшебству любви, кто способен устоять перед нею?»

Небеса померкли, словно сдаваясь на милость всепобеждающему чувству, и стихли дуновения предзакатного ветерка. Медленно, как последняя прощальная песня, наползали сумерки. Хумам заметил, что козел вскакивает на козочку, и подумал: «Мать обрадуется, когда эта козочка принесет приплод, а вот рождение человека может обернуться несчастьем. Мы прокляты еще до того, как появились на свет. Самая нелепая вражда — это вражда между братьями. До каких пор будем мы страдать от этой ненависти?! Если бы прошлое было забыто, как засияло бы настоящее. Но мы так и будем устремлять взоры на Большой дом, источник и нашей гордости, и наших мучений». Он вновь бросил взгляд на козла и козочку и улыбнулся. Насвистывая и размахивая посохом, он обходил стадо, а когда повернулся лицом к большой молчаливой скале, ему пришла мысль, что ей-то безразлично все сущее на земле.

15

Умейма, как обычно, проснулась чуть свет и принялась будить Адхама, который, охая и вздыхая, наконец поднялся. Все еще не придя в себя ото сна, он прошел в соседнюю комнатку, где спали Кадри и Хумам. Их лачуга, теперь подновленная, имела вид маленького домика, к окружавшей ее стене примыкал загон для овец. По стене вился плющ, оживлявший весь вид дома, и это было главным свидетельством того, что Умейма еще не потеряла надежды сделать свое жилище более привлекательным, способным сравниться с Большим домом. Тем временем мужчины вышли во двор, к умывальнику, сделанному из простой жестянки, наполненной водой. Умывшись, они надели рабочую одежду. Из жилища доносился запах дыма от очага, был слышен плач младших братьев… Наконец они уселись за таблийю, установленную перед входом в лачугу, и принялись есть вареные бобы прямо из котелка. В этот утренний час уже чувствовалось приближение осени, но закаленным, крепким телам были не страшны холодные порывы ветра.

Вдалеке виднелась лачуга Идриса: она тоже стала больше и обросла пристройками. Что же касается Большого дома, то он по-прежнему стоял, погруженный в молчание, как будто его обитателям не было никакого дела до того, что происходило за стенами.

Пришла Умейма с кувшином парного молока и, поставив его на стол, села рядом с мужчинами. Кадри тут же насмешливо спросил ее:

— А почему ты не носишь продавать молоко в дом нашего достопочтенного деда?

Адхам взглянул на сына, резким движением повернув в его сторону седеющую голову, и сказал:

— Ешь да помалкивай! Большего мы от тебя не требуем!

— Настало время мариновать лимоны, оливки и зеленый перец, — жуя бобы, проговорила Умейма. — Раньше, Кадри, ты любил заниматься этим делом и всегда помогал мне.

Помедлив, Кадри ответил:

— Когда мы были маленькими, мы радовались любому пустяку.

— Что же мешает тебе радоваться теперь, Абу Зейд аль-Хиляли?[10] — ставя кувшин на место, спросил его Адхам. Кадри засмеялся, но ничего не ответил. В разговор вступил Хумам:

— Скоро базарный день. Надо бы отобрать лучших овец.

Мать одобрительно кивнула, а отец, обращаясь к Кадри, сказал:

— Кадри, не будь таким грубым. Ведь все окрестные жители на тебя жалуются. Боюсь, как бы ты не пошел по стопам своего дядюшки!

— Может быть, моего дедушки?!

В глазах Адхама блеснул огонек гнева.

— Не говори плохо о дедушке! Разве я когда-нибудь позволил себе сказать о нем грубое слово? И потом, тебе-то он, кажется, ничего плохого не сделал?

Кадри с ненавистью в голосе проговорил:

— Раз он причинил зло тебе, значит — и нам!

— Замолчи, сделай одолжение!

— Это из-за него мы живем в нужде. И дочь моего дяди обречена на такую же участь.

Адхам нахмурился:

— Что нам до нее! В ее несчастьях виноват ее отец!

— Несправедливо, — с горячностью возразил Кадри, — чтобы женщины нашего рода росли и жили чуть ли не под открытым небом. Скажи, наконец, кто захочет жениться на такой девушке?

— Пусть хоть сам сатана! Нам-то какое дело?! Она наверняка такая же бессердечная, как и ее отец!

Адхам взглянул на жену, как бы ища поддержки. И Умейма кивнула в подтверждение его слов. А Адхам, сплюнув, добавил:

— Будь они прокляты: и она, и ее отец! Хумам, обращаясь ко всем, спросил:

— Вам не кажется, что этот разговор только аппетит портит?

— Не преувеличивай, Хумам, — ласково отозвалась Умейма. — Самые счастливые минуты — это когда мы собираемся все вместе.

Тут до их слуха донесся громовой голос Идриса, который осыпал кого-то проклятиями и оскорблениями. Адхам с отвращением произнес:

— Ну вот, началась утренняя молитва!

Он дожевал последний кусок и, встав из-за стола, пошел к своей тележке. Крикнул всем: «Счастливо оставаться!» — и зашагал по направлению к Гамалийе, толкая тележку перед собой. Хумам тоже поднялся и пошел по боковой дорожке к загону. Сразу же послышалось блеяние овец и топот копыт. Тут же поднялся и Кадри, взял свою палку, помахал ею, прощаясь с матерью, и пошел вслед за братом…

Когда они проходили мимо лачуги Идриса, тот с издевкой спросил их:

— Почем нынче овечка, молодцы?

Кадри смело выдержал нахальный взгляд дядюшки, в то время как Хумам отвел глаза в сторону. А Идрис продолжал:

— Что ж, никто так и не соизволит мне ответить? А, сыновья торговца овощами?

— Если тебе нужно, иди на базар и покупай! — вспылил Кадри.

Идрис, гогоча, продолжал приставать:

— А если мне хочется приобрести одну из вашего стада? В это время из лачуги послышался голос Хинд:

— Отец! Не надо скандалить!

— Ты бы занималась своими делами! — шутливым тоном ответил дочери Идрис.

— Я сам разберусь с сыновьями рабыни.

— Мы не трогаем тебя, и ты нас не тронь! — сказал Хумам.

— А, узнаю голос твоего отца. Ты таков же, как и он, молодец среди овец, а против молодца сам овца!

— Отец приказал нам не отвечать на твои издевательства, — сдерживая гнев, ответил Хумам.

— Да хранит его Аллах! — громко захохотал Идрис. — Если бы не его приказ, было бы мне худо.

Потом сердито проговорил:

— Но вы, двое, учтите, что вы живете спокойно только благодаря моему имени. Будьте вы все прокляты! Убирайтесь с глаз долой!

Братья отправились своей дорогой… Они долго шли, время от времени взмахивая своими палками. Хумам, бледный от пережитого волнения, никак не мог успокоиться и сказал Кадри:

— Какой мерзкий тип! Даже в такую рань от него пахнет вином!

— Он много говорит, но еще ни разу не причинил нам зла, — промолвил Кадри.

Хумам запротестовал:

— Но он уже не раз таскал у нас овец!

— Он пьяница! Но, к сожалению, он наш дядя. И от этого никуда не денешься.

Братья помолчали… Они были уже совсем близко от большой скалы. По небу плыли редкие облачка, лучи солнца освещали бескрайние пески. Хумам не мог сдержаться и сказал брату:

— Ты совершишь большую ошибку, если свяжешь себя с ним!

Глаза Кадри гневно сверкнули:

— Обойдусь без твоих советов! Хватит с меня отца! Хумам, который все еще не пришел в себя после ругани Идриса, проговорил:

— Наша жизнь и так не легка! Не осложняй ее новыми трудностями!

— Вы сами выдумываете себе трудности, сами и справляйтесь с ними, а я буду жить так, как мне хочется!

Они уже дошли до того места, где обычно паслись овцы, и Хумам снова спросил:

— А ты уверен, что тебе не придется раскаиваться в своих поступках?

Схватив брата за плечо, Кадри крикнул:

— Ты просто завидуешь мне!

Хумам никак не ожидал услышать такое, хотя и привык к выходкам и вспышкам Кадри. Он снял со своего плеча его руку и вздохнул:

— Спаси нас, Господи!

Скрестив руки на груди, Кадри насмешливо покачал головой, а Хумам продолжал:

— Ладно, больше я не стану ничего говорить. Ты ведь все равно не признаешься, что не прав, или признаешься, когда будет уже поздно.

Он повернулся и пошел в тень, отбрасываемую скалой, а Кадри с нахмуренным лицом продолжал стоять под палящими лучами солнца.

16

Семья Адхама мирно сидела за ужином перед входом в лачугу. Ночная тьма освещалась лишь слабым светом звезд. Вдруг произошло нечто такое, чего жители пустыря не видывали со времен изгнания Адхама: ворота Большого дома отворились и из них вышел человек с фонарем в руке. Все взоры устремились к этому фонарю, от удивления языки прилипли к гортаням. Человек с фонарем был словно одинокая звезда, плывущая во мраке. Когда же он прошел половину пути от Большого дома до хижины, Адхам, вглядевшись в слабо освещенную фонарем тень, ахнул: