Первый советник короля - Борис Алексеевич Давыдов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Негоже государеву посланцу о таком молвить и даже думать! – сурово отрезал, сдвинув кудлатые брови. Казалось, даже пышная борода встопорщилась от негодования. – Стыд и срам! Может, в Москве это обычное дело, а здесь мы благочестие блюдем, порядки у нас строгие.
Степка с трудом удержался от злорадной ухмылки, видя, как обиженно вытягивается физиономия Бескудникова.
«Что, съел?» – так и подмывало сказать.
Дьяк, обманувшийся в ожиданиях, снова сорвал злость на новике. Олсуфьев только стискивал зубы, страстно желая, чтобы Бескудников чем-то сильно провинился, впал в немилость к государю и был с позором изгнан со службы. А еще лучше – угодил бы на дыбу. Это для начала… А уж потом!..
С немалым трудом прогнал заманчивые мысли. Надо терпеть. Дело государево – прежде всего. И так повезло несказанно: из множества худородных новиков его выбрали!
* * *
Данило Чаплинский, все еще прикованный к постели и беспомощный, как младенец, пришел в себя, вспомнил, что случилось, после чего попытался заговорить. Как божилась потом покоивка, сидевшая у изголовья, первыми словами, сорвавшимися с губ пана, было имя супруги его, в сочетании с такой руганью, какую и от пьяных хлопов-то нечасто услышишь. Такой порыв страстей утомил раненого, и он снова впал в забытье, бессильно закрыв глаза. И пробудился как раз в тот момент, когда лекарь, за которым срочно послали, показался на пороге опочивальни.
– Где она?! – прохрипел подстароста чиригинский, невероятным усилием оторвав голову от подушки. – Где эта…
Снова прозвучали слова, в приличном обществе недопустимые. Лекарь поморщился, захлопотал, укладывая Чаплинского обратно и требуя, чтобы тот оставался неподвижным. С такой раной на голове – и пытаться встать! Да еще гневаться, повышать голос! Сейчас снова может открыться кровотечение! О чем только пан думает, точнее – чем?! Он непременно желает угробить себя, чтобы пани стала вдовою?
Такой аргумент подействовал. Видимо, до затуманенного рассудка дошло, что проклятая «дьяволица» в этом случае не только избежит заслуженной кары, но и станет полновластной хозяйкой маетка! Пан Данило кое-как успокоился. После чего, с трудом ворочая языком (вспышка гнева не прошла бесследно), приказал покоивке немедленно привести сюда эту… Судя по его лицу, ему очень хотелось добавить пару слов покрепче, но то ли смутился присутствия лекаря, то ли по какой другой причине, но все-таки воздержался от ругани. И с омерзением прошипел:
– Пани!
Покоивка растерянно охнула, прижала ладони к щекам, будто инстинктивно защищаясь от оплеухи, хотя пан сейчас был настолько слаб, что и руку поднять бы смог лишь с огромным трудом.
– Пшепрашем пана… Так ее же нет! Уехала!
– К-куда?! – хриплым клокочущим голосом произнес Чаплинский, глаза которого тотчас свирепо вспыхнули.
– Один Езус ведает куда! – всхлипнула перепуганная баба. – Поехала к пану лекарю, чтобы о чем-то спросить, и пропала! На другой вечер, как пана ранили! И до сих пор ни слуху ни духу… Мы уже всю округу обшарили, всех спрашивали, кого могли, – как в воду канула!
– А-а-а!!! – зарычал шляхтич, стиснув кулаки. Он сейчас был похож на безумца.
– Требую, чтобы пан успокоился! Иначе я снимаю с себя всякую ответственность! – нахмурился медик. – Пан сейчас не в том состоянии, чтобы…
– К-кучера сюда! Живо, пся крев! Запорю всех насмерть! – перебив его, прохрипел пан Данило. Казалось, клокочущая ярость придала ему сил. – Кому сказано, живо!
После допроса кучера, бледного и трясущегося как осиновый лист, кое-что прояснилось. Да и лекарь, видимо решивший, что уговаривать упрямца – и себе, и ему дороже, подтвердил, что кучер являлся в его дом и спрашивал, примет ли он в столь поздний час пани, обеспокоенную состоянием раненого мужа. А после согласия вдруг прибежал снова и заявил, что возок вместе с пани исчез! Уехала, не дождавшись ответа.
– Дьяволица… – простонал шляхтич. У него было лицо, как у безумца. – Исчадие преисподней! Искать! Найти и вернуть! Силой, если упрется! Иначе, клянусь ранами Езуса, всех на пали посажу! В погоню, живо! Я вас, сукиных…
Голос прервался. С хриплым, протяжным стоном Чаплинский запрокинул голову и лишился чувств. Повязка на голове быстро набухала кровью.
Лекарь ахнул, вполголоса помянув упрямого осла и матушку пациента.
* * *
– Пан Анджей сердится на меня? – смущенно спросил Тадеуш. – Езус свидетель, никакой лести и в мыслях не было! Только восхищение, искреннее восхищение!
– Нет, не сержусь.
Боюсь, ответ прозвучал не очень-то искренне… На самом деле сердился. Не столько на моего помощника, сколько на себя самого.
Было чертовское искушение во всем признаться. Мол, так и так, задумался утром о своем и плохо расслышал вопрос, касавшийся авторства «виршей», поэтому и ответил машинально, не думая. А потом отступать было уже поздно: побоялся попасть в неловкое положение и уронить свой авторитет… Но переборол его. Ибо, как гласит старый армейский анекдот, согласно пункту первому, командир всегда прав, а согласно пункту второму, если он неправ, то следует еще раз прочитать пункт первый.
Полковник вздохнул. Наступила неловкая тишина, прерываемая лишь топотом множества копыт и скрипом полозьев.
Несмотря на настойчивые уговоры князя, мы не остались ночевать в его поместье и сразу после ужина отправились домой, отговорившись тем, что хоть жены и знают, где мы находимся, а все же лишний раз волновать их в таком деликатном положении не стоит. Вишневецкий нехотя согласился, только дал дополнительную охрану.
– Вы мне слишком дороги! А время позднее… Как говорится, береженого и бог бережет.
Стоял бодрящий морозец. Прямо перед нами ярко горел Сириус, справа от которого разместилась исполинская фигура Ориона. Я машинально вгляделся в линию из трех едва заметных звезд, обозначавших меч, стараясь увидеть крохотное сероватое пятнышко вокруг средней из них – знаменитую Большую Туманность.
– Все-таки пан рассержен, – с грустью резюмировал Пшекшивильский-Подопригорский. – Прошу прощения, я не хотел!
– Бросьте, пане! – поморщился я. – Не за что извиняться. Честное слово, дело не в этом!
– А в чем же тогда?
– Э-э-э… Ну, вот сам не могу объяснить! Почему-то стало тяжело на душе, а по какой причине – одному Богу известно.
– Это плохой знак, – очень серьезно сказал молодой полковник. – Видимо, пану грозят нешуточные неприятности! Надо быть предельно осторожным.
«Спасибо, утешил!» – вздохнул я про себя.
Глава 11
В маетке Чаплинского все слуги носились, как растревоженные муравьи. Крутой нрав пана был хорошо известен, и испытать на себе его злобу никому не хотелось. Правда, перед тем как выполнить его приказ и помчаться в погоню за беглянкой, следовало решить:
