Смотрю, слушаю... - Иван Бойко

Я видел: ему, как и мне его, было как-то непривычно и странно называть меня на «вы» и по имени-отчеству. Но что поделаешь? Достигли такого возраста, такой необходимости.

— Это, Михаил Потапович, как дело подскажет.

Тот заметно обрадовался:

— Да дел тут столько, что мы здесь насовсем вас можем оставить. Так, бабоньки?

— Так! Так! Дел у нас…

— Все успеете рассказать, — останавливал их Михаил Потапович, краснея и переминаясь. — А сейчас дайте нам поговорить. — И от просьбы делался еще более неловкий, еще более краснел и терялся.

Женщины потянулись к складу. Потом махнули руками: «Успеем еще наглотаться!..»

— Мы вас с утра ищем, — смущенно и радостно говорил Михаил Потапович, переваливаясь рядом по-гусиному и легонько направляя меня под локоть меж куч стройматериалов, раскиданных труб и траншей. — Нам сказали утром, Шура Иванова, что вы прилетели. Мы сразу — к Цыганкову, у которого вы останавливаетесь. С нашим директором. Герасим Максимович сказал, что вы сюда пошли. Поехали сюда — вас нет. Девчата говорят: «Это он у дяди». Мы — к дяде. Прямо через Уруп. А дядя: «Первый раз слышу». Мы — в райком, в редакцию: нигде нет. Я — на самосвал и сюда. Ох, как вы нам нужны, если бы вы знали!

— Вы мне сначала, дорогой мой земляк, расскажите, что вообще здесь такое. Я ведь не в курсе. Приезжал. — была пустыня. Написал…

— Вот с этого и началось. Ефим Иванович ездил с журналом в Москву. Давайте пройдемте в нашу контору, я все расскажу, — посветлев и оживившись, с какой-то манящей загадочностью проговорил Михаил Потапович, показав толстой своей рукой на дощатый домишко, какие обыкновенно украшают строительные пейзажи.

В конторе (где было несколько стульев и стол) я узнал, что Труболет, Эстоновку и Майский отделили от колхоза и теперь здесь МЖС — машинно-животноводческая станция, которая будет производить корма для нужд района. Строится завод гранулированной травяной муки. Оборудование завезли из Польши, ГДР, Чехословакии, Венгрии. Газ ведут. (На Труболете — газ! Вот это да!) Прокладывают водопровод. Будут дома городского типа. Уже намечена улица. Те самые труболетовские Черемушки, о которых говорили земляки… И это все на моей родине! На вылетевшем в трубу, как писали и говорили, Труболете! Неужто это правда? А давно ли здесь плясали под балалайку в холстяных рубахах и лаптях? Да я помню, я еще носил эти самые лапти и холстяные, или, как мы их еще называли, полотняные рубашки. У бабушки Ирины на огороде всегда росла конопля; потом она там доходила в снопах, составленных в суслоны, или копы; потом бабушка вымачивала ее в Урупе — намащивала целые гати под слоистыми урупскими камнями; потом сушила на дороге, по ней ездили телеги — разминали колесами; потом разбивала ее вальком; потом выбивала, теребила, куделила, раскуделивала, чесала; потом пряла на пряхе, сучила, ссучивала в клубки; потом ткала на станке и вымачивала еще в полотне дома, в кадушках; потом эти полотна выбеливала на морозе — целую зиму у нее трепыхались во дворе полотна и к теплу становились как снег, и бабушка шила нам к пасхе или троице обновки. Я и сам помогал бабушке. И недурно плел эти самые лапти. Сам отменно шил чебуры и поршни, а Володя наш был такой мастер, что шил даже для продажи. И все говорили, посмеиваясь: «Труболетовские…» Все это в душе. Врезалось навеки со всеми невзгодами, со всеми болями, слилось со сказками и радостями родины навсегда. Вот чахла моя родина в бурьянах. «В трубу вылетел ваш Труболет», — хохотали. «А кому он и нужен? Бесперспективный хутор», — цвыркали сквозь зубы. Уговаривали в районе: «Да брось ты о нем писать, о том Труболете! Ну что ты к нему прилип? Что ты в нем такое нашел?..»

И вот…

И вот — воскрес Труболет! Хаты — да, почти все вылетели в трубу, но на месте их вырастают дома, кирпичные! Ах ты черт! Коноплю на лапти и рубахи сеяла моя родина, а получила такие всходы. И никто в мире ничего с ними не сделает — никакие ветры, никакие поветрия, никакие засухи, никакие пожары их не выжарят, не выдуют, не выветрят. Всякие-разные институты, проектные организации, Крайсельхозстрой, Мелиоводстрой, неисчислимые ПМК, Облколхозпроект, Трестсельснаб… Сам брат СЭВ — Совет Экономической Взаимопомощи — руку протянул моей родине: прислал завод-гранулятор из Польши, чтоб сохранять все витамины в травах для наших буренок. Я тискал своего годка, которому, по нашему детскому неразумению, когда-то несколько набок сбил нос, — давал тумаков, не помня себя от радости и любви:

— Да понимаете ли вы, что это такое, дорогой вы мой человек!

Занятый своим, Михаил Потапович стеснялся и краснел, переминался на стуле, тянул что-то о плане, что его, дескать, надо уже давать, и совсем не понимал моих чувств, стыдясь поднять глаза, говорил, что вот нужна подстанция, новая, что-де сдача завода затянулась, но если даже и форсировать сдачу, то все равно плана не будет, потому что на существующей энергии далеко не поедешь, завод будет работать вполсилы, и ее не хватит на полив трав («Это на моей родине, на горе, полив трав!» — успевал я схватить из его объяснений), а мелиораторы уже ждут, все налажено и подготовлено, поэтому, хоть кричи, нужна новая подстанция, а ее то планировали, а то уже и не планируют…

— А без нее нам нельзя, — говорил растерянно Михаил Потапович и боялся поднять на меня разваренные свои глаза, чтобы окончательно не потерять свою надежду. Я точно бы парил над всем тем, что он говорил, в распирающей меня радости, ничего не понимал, не хотел, не в силах был понять и вникнуть в его заботы. Я тащил его, чтоб он показывал, что там такое за гранулятор из Польши: «Прямо не верится!» Михаил Потапович обреченно шел, угнувшись в своих чувствах, и не очень вдохновлялся, показывая мне тот самый голубой агрегат с витыми трубами, который я видел издали и называл про себя космическим, покряхтывал и покашливал в кулак, ожидая уже безнадежно, что будет дальше.

— Вот это да-ааа! — ликовал я. — Что развернулось на моем Труболете! Как повернулось все! — И опять любяще обнимал Михаила Потаповича. — Ну, вы молодцы, ей-богу!

Михаил Потапович уже смотрел себе под ноги и едва поднимал, чтобы показывать, толстые, налившиеся слабостью руки, окончательно растеряв надежду и веру в меня, и если и взглядывал мне в лицо, то пугливый, скачущий его взгляд выражал примерно следующее: «А говорили — ооо! Вот приедет, мол, он тут… А оно…» — И, переминаясь, краснел еще больше и морщился.

Нас окружили вслушивающиеся в его объяснения и в неудержимые мои восторги наши земляки. И я мало-помалу начал остывать и понимать, что то, что для меня было хлещущим через край восторгом и радостью, для него, для моего годка и земляка-инженера, было обычной повседневностью, привычной работой, известным до мельчайших подробностей и порядком потрепавшим его делом, которое тормозили и перекашивали не зависящие от него обстоятельства и неожиданности. И я стал вслушиваться, навостряясь вниманием, жадно, ревниво и требовательно. Я уловил мысль задним числом, спросил:

— Значит, завод должен уже работать?

— Он уже должен давать полный план, — сказал раздраженно Михаил Потапович, — а его только монтируют. Но даже если форсировать сдачу, то… А вот и Алексей Алексеевич, — как-то еще больше упав духом, сказал Михаил Потапович, сумрачно и растерянно глянув на вылазившего из оранжево-красного «Москвича» сухого и белого как ковыль Алексея Алексеевича Архипова, которого я тоже знал по Отрадной: он работал в производственном управлении и не раз выступал по районному радио, которым я «командовал» в ту пору.

Я поздоровался с директором, повернулся к Михаилу Потаповичу, видя его разочарование и враз наполняясь всем тем, что он мне говорил, и еще больше поражаясь:

— А когда он должен был уже работать?

— В прошлом году еще, — сумрачно и со вздохом отвечал Михаил Потапович, и директор кивал в подтверждение мелкими, стиснутыми заботами и забеганностью кивками. — Еще в прошлом году должен давать план, а как видите…

И я вдруг ярко услышал все, о чем он мне столько толковал, мгновенно остыл.

— Вы уж меня простите.

— Да мы тебя понимаем, Ванюшка!

Михаил Потапович поднял на меня глаза. Я спросил:

— А монтирует кто?

— Да вот, — оживившись от моей взволнованной ясности и от движений и криков труболетовцев, посветлевшим лицом показал Михаил Потапович, — вот у нас главный строитель…

Шагах в трех от нас, у голубого агрегата, уже давно, вытирая руки паклей, поджидал рослый, современного склада, вежливый молодой человек в красиво сидевшей на нем спецовке, обладавший обаятельно-женственным и вместе с тем по-современному спортивно-мужественным лицом и нежно-васильковыми глазами, раздвигавшимися, когда к нему обращались. Вежливо-нежно и при этом не теряя какого-то целомудренного достоинства, молодой человек назвал себя, пожимая руку: «Вербников». После вопроса отдельно сказал имя и отчество: «Николай Васильевич». И так же отдельно, после вопроса, назвал должность: «Прораб строительного участка».