Аномалия Камлаева - Сергей Самсонов

Одно время Матвей полагал, что это только ему одному достаются такие моменты беззастенчивой близости, и какое-то время, влюбленный, пребывал в наивном ослеплении, но потом углядел, что она и с другими в той же степени легка и щедра. Тут, конечно, захотелось назвать ее одним нехорошим словом, но вот ведь в чем штука: нехорошее слово пролетало мимо цели и никак вообще к Людке не относилось. Она любила всех. Любила всех одинаково сильно и никого не любила сильнее других. Всем доставалось от нее поровну. Поговаривали, что она ходит с Эдиком Мирзоевым, но и это было, по странной, необъяснимой уверенности Матвея, неправдой — во-первых, потому что Эдик — пустышка и пижон, а во-вторых, потому что однажды у Матвея на глазах Людка щелкнула Эдика по носу газетной трубой и после этого не заговаривала с ним целых две недели.

Она могла испытывать любовь только к целому и в целом, и эта ее распределенная между всеми в равных долях любовь не могла достаться кому-то одному, пусть даже и Матвею. Становая влюблялась во что-нибудь или в кого-нибудь каждый новый день — вот даже в «Королеву красоты», однажды сыгранную на школьном вечере Матвеем; на все и на каждого смотрела она, как в первый и единственный раз в своей жизни, и все и всякого готова была и хотела принять — и деревья с мелкой желтой листвой, и Матвеев рояль, и обшарпанный мяч, который пацаны гоняли по кочковатому школьному полю. И каждый целиком умещался в ней, и пропадал в ней без остатка, и эта ее избыточная, изобильная, невиданно расточительная любовь ни в одном человеке не помещалась. И что с этим делать, Камлаев не знал.

— Ну, так и что же мы будем делать? — спросил Таракан растерянно и чуть ли не разводя руками, как если бы между ним, Матвеем и Людкой образовался всамделишный любовный треугольник.

— В смысле?

— В смысле Людки.

— А чего в смысле Людки? Ты ей уже как будто признавался, что ли?

— Нет. А ты?

— Не признавался, но она, по-моему, все понимает и так.

— И как она, ты думаешь, к этому относится?

— По-моему, хорошо, — отвечал Матвей с уверенностью…

— Она тебе об этом сама сказала?

— Ну, почти сказала.

— Не пизди! — с неожиданной злостью сказал Таракан.

Откуда в Матвее была, в самом деле, такая уверенность? А вот откуда: в один прекрасный день, когда они со Становой вдвоем остались в опустевшем классе (Матвею нужно было вытащить из тайника под подоконником пачку «Любительских» папирос), произошло событие, до глубины души его потрясшее, до смерти напугавшее, но вместе с тем заставившее воспарить… После этого Матвей ходил неделю сам не свой.

Становая с полыхающим до самых полупрозрачных мочек лицом подошла к нему вплотную и, схватив за оба уха, начала вертеть Матвеевой головой, как рулем. Тяжело переводя дыхание, она угрозно пообещала: «Ну, я тебе, Камлаев, покажу!..» «И откуда у тебя такие уши, а, Камлаев? — продолжала она, изумляясь Матвеевым ушам. — А давай-ка, я тебе их откручу!» — то была как будто жадность людоеда пополам с нерассуждающей жадностью ребенка, лихорадочное возбуждение и вместе с тем предельное непонимание: а почему ей, Становой, так хочется Матвея касаться?

Матвей застыл, как пораженный столбняком. Задыхаясь от такого невозможного людоедского признания, от того, что они одни. Но тут вдруг распахнулась с грохотом, с глумливым гоготом входная дверь, и ввалился ненавистный Безъязычный, который, тварь, хотел стрясти с Камлаева пару папирос, потому как он всегда так делал, обкладывая всех в школе младшаков неправедной данью.

— «По-моему», «по-твоему»… — продолжал Таракан. — Ненадежно как-то это все. Вы куда-нибудь с ней ходили?

— Не-а.

— А ты звал?

— Ну, звал.

— Ну, вот видишь. А туда же — что нравишься ей, говоришь. Что она хоть тебе ответила-то?

— А то ты ее не знаешь. Она сперва обрадуется, «ой, так здорово, — говорит, — пойдем, пойдем, конечно, я давно хочу сходить…», а потом — всего лишь день пройдет, и она такая «слушай, я не могу, очень хочется, но не могу»… Не поймешь ее… Ну ее, эту дуру!..

— Такая же история. Я ведь у нее дома был. — Тут сердце у Матвея болезненно сжалось, а вместе с сердцем и кулаки, но кулаки — не болезненно, а изготовившись врезать не то по поваленному стволу, а не то и Таракану в зубы. — Только это ведь… — поспешно исправился Таракан, как будто уловив исходившие от Матвея флюиды ненависти, — не пустила меня Становая дальше порога. Вынесла мне книжку, и «до свидания».

— Что за книжку-то?

— «Таинственный остров», — ответил Таракан, заржав.

— Ладно врать-то!

— А чего мне врать: как есть, так и говорю.

— А чего тогда ржешь?

— Просто странно мне, вот и ржу. Говорит, что это самая любимая книжка у нее, — прихвастнул Таракан одному ему доступным знанием, да еще с таким заговорщицким видом, как будто выдавал интимнейшую тайну Людки. — Ну, там, если ты помнишь, очень странные вещи начинают на острове происходить, ну и этим, Сайрес-Смиту и его команде начинает помогать неведомая сила… нам с тобой, конечно, это интересно…

— А ей чего, неинтересно? И ей интересно. Что она — не человек? Слушай, Таракан… А ты ее не пробовал рисовать… вот так же?

— Ты чего, Камлай, рехнулся — так же? Она — святое. Я могу одно только лицо написать… ну, там еще шею… Но лицо это надо по-особому написать… — После этих слов Матвей зауважал Таракана еще вдвое сильнее прежнего.

— Это ты молодец, — подтвердил Матвей прочувствованно. — Давай, короче, так договоримся: подходим к ней поочередно, и пусть она сама решает. Друг друга перед ней мы не позорим, ясно? Я за твой счет перед ней не выставляюсь, а ты — за мой. А как только она решит, то тогда тот из нас, кто окажется в стороне, соглашается с ее выбором и принимает его как должное. И мы с тобой остаемся друзьями.

— Да я вообще-то хотел то же самое предложить.

— Только вот что я тебе, Таракан, заранее говорю — шансов у тебя практически никаких.

— Ну, это только ты так думаешь, — парировал Таракан. — Сдается мне, плевать она на тебя хотела…

Слово за слово они сцепились и двухголовым, многоруким, многоногим чудовищем покатились по снегу. И сперва Таракан оседлал Камлаева верхом, но Матвей задрал кверху левую ногу и, надавив ею Таракану на левое плечо, завалил супротивника на бок… Дрались они, казалось, на полном серьезе, не на шутку стараясь друг друга придушить, впечатать мордой в снег, но при всем напряжении сил, при взаимном ожесточении и нежелании уступать почему-то ясно было, что они не ненавидят друг друга и, напротив, питают к сопернику уже ничем не истребимое уважение.

3. Заповедник бессмертных. 200… год

— Вдохните и задержите дыхание. Можете одеться.

Монотонное гудение прекратилось. Он выбрался из кабины и тут же уперся взглядом в собственное туловище. Зеркальное отражение навощенного солнцем до блеска. Аполлон стареющий. Сейчас это стандарт — сексуальная притягательность смуглого, золотого, лилового, эбенового. Притягательность раскосых, миндалевидных глаз, голубоватых, вкрутую сваренных белков, толстых выпуклых губ, волнообразных и курчавых волос. Твердость мышц, соблазнительность звериных, кошачьих изгибов, неиспорченность молодой азиатской, африканской крови. Смешение кровей, афроазиаты — за ними будущее. Источник свежей лимфы, к которому норовит припасть одряхлевшая белая часть человечества. Восполнить недостаток собственной витальности. Чем дряхлее и беспомощней человек, тем моложе и свежее его сексуальный идеал.

Фройлен К. поднимает на пациента обведенные розовым, как у крысы, глаза. Бесцветная, робковатая мышка с прямыми и редкими пепельными волосами. Должно быть, страдает от мучительного чувства несоответствия современному идеалу. Два толстых куска поролона в незаполненный лифчик. Нужно миллионы, чтобы ей превратиться в сочную упругую оливку. Где блондинки теперь? Интерес к блондинкам объяснялся тем, что они были редким человеческим экземпляром, в силу редкости наиболее притягательным, а остальные стремились мимикрировать под них. Закончилась эпоха пергидроли. Думаешь, влюбился в какую-нибудь берберочку, а на самом деле западаешь на угодливо предложенный стереотип. Плод морфогенетической случайности, в работу по выведению которого включилось сразу множество кровей, вот он-то сейчас и востребован больше всего. Совершенно белая лошадка с черной гривой или же наоборот. Совмещение несовместимого — вот что больше всего будоражит твое обленившееся воображение.

— Род ваших занятий? — спрашивает фройлен К.

Концертирующий пианист. В продолжение тридцати последних лет он отвечает одно и то же автоматически.

— Курите? — спрашивает доктор.

Он утвердительно кивает: больше пачки в день.

— Алкоголь? Много?

Сейчас он редко пьет. (Это только в молодости принято много и ежедневно пить.) Порой снимает головную боль.