Неизвестные Стругацкие От «Страны багровых туч» до "Трудно быть богом": черновики, рукописи, варианты. - Светлана Бондаренко

Курение тоже, конечно, не поощрялось. В окончательном варианте Дауге сообщает Быкову, что в походе ему курить будет запрещено. Штурман Крутиков возит с собой трубочку, но не курит. И не хочется. А вот первоначальные представления о возможности курения в космической экспедиции были несколько иные. Причем все это подавалось ненавязчиво, парой слов, как некое привычное действо, о котором вроде бы и упоминать не стоит…

Курят в «Хиусе»: 

— Сто пятьдесят. Кто больше? — Вальцев взял из портсигара Строгова папиросу и стал разминать ее трясущимися пальцами. — Честное слово, я чувствую, как в меня врезаются протоны.

<…> На Михаила Ивановича напала икота, и он, морщась, выколотил трубку.

<…> — Проще? — Строгов закурил — Не думаю, что это так просто.

<…> Пространство доносило до «Хиуса» радиосигналы с Земли, но не пропускало его радиосигналы. Строгов неустанно расхаживал по рубке. Бирский сидел неподвижно с закрытыми глазами. Возле Вальцева в пустом коробке росла кучка изжеванных окурков. Алексей Петрович рассеянно ломал на мелкие кусочки обгорелые спички.

<…> Звездолет сильно качнуло.

— Начинается? — Михаил Иванович осмотрелся, достал трубочку и принялся набивать ее. — Как все это непохоже на прежние рейсы, правда, Саша? Проваливаемся черт-те знает куда…

<…> Алексей Петрович торопливо оделся, достал из чемодана спецкостюм и облачился в него. Все уже собрались в кают-компании и стояли вокруг стола с откинутыми на спину спектролитовыми колпаками, молча поглядывая друг на друга.

 Строгов и Вальцев курили, Михаил Иванович сосал пустую трубочку.

< > —Тогда почему? — восклицал Вальцев, яростно раздавливая в пепельнице дымящийся окурок.

<…> В узком коридоре Строгов присел на один из тюков, достал папиросу, закурил. Все выжидательно смотрели на него.

И курят в «Мальчике»:

 Геологи сидели в своем уголке за откидным столиком. Бирский быстро листал какой-то справочник, посвистывая сквозь зубы. Вальцев, еще бледный, курил, уставясь в потолок. Тихо, мирно, уютно… Алексей Петрович сразу захотел спать — сказывалось нечеловеческое напряжение последних часов. Глаза слипались.

— Анатолий Борисович…

— Спать, спать, — быстро прервал его Строгов. — Никаких разговоров, капитан.

— Слушаюсь, — обрадовано сказал Алексей Петрович и присел на тюки, снимая шлем. Вальцев, жмуря от дыма правый глаз, следил за ним с дружеской улыбкой. Но, когда капитан снял колпак, улыбка пропала. Вальцев выронил папиросу.

Бирский вскарабкался на броню и сел рядом с Алексеем Петровичем. Он отдыхал и был настроен благодушно.

— Хорошо бы закурить сейчас, а, капитан? Единственный серьезный недостаток краюхинского СК.

<…> Час спустя, когда Алексей Петрович вел транспортер, осторожно огибая тяжелые туши многочисленных здесь валунов, а Строгов сидел над своими записями с папиросой во рту, Вальцев вдруг вскочил и провозгласил громким шепотом: <…>

<…> Алексей Петрович попытался вытереть потный лоб и с досадой отдернул руку. Вечно забываешь про этот шлем! Иногда пальцы сами собой подбираются к затылку — почесать в трудную минуту, или хочешь в рассеянности закурить и натыкаешься на гладкую прозрачную преграду.

<…> — Пора, пора! — Бирский, уже раздетый, благодушествовал на своей койке, пуская в низкий потолок серый табачный дым.

<…> Установка третьего маяка близилась к концу. Оставались считанные часы работы, когда Алексей Петрович забежал в транспортер выкурить сигарету и отдохнуть.

<…> — Да что там говорить, — легкомысленно помахивая дымящейся папиросой, вставил Бирский, — с Венерой покончено. Дорога проложена, семафор открыт, как говорили наши предки в те времена, когда еще были семафоры. И новые дороги пройдут не здесь. <…> 

Видимо, Стругацкие с запретом на курение еще не сталкивались. Да и в зарубежной фантастике того времени постоянно наталкиваешься на курение в космических кораблях.

[(1) Дело, конечно, не в запретах. Специально для ЧеКурТабов: главная неприятность от курения в замкнутой атмосфере — вовсе не потребление кислорода и выделение углекислоты, это мелочи. При курении выделяется и накапливается окись углерода СО, угарный газ. В крови он соединяется с гемоглобином и блокирует его функции по переносу кислорода.

В нормальных условиях воздух всегда циркулирует, и из крови тоже постепенно все выводится. А в замкнутой атмосфере, даже если специально поглощать СО, накопление его резко возрастает. (Отступление: а в невесомости сигарета просто так вообще гореть не будет — нет конвекции воздуха, горячий воздух не легче холодного, потухнет все за 10 секунд. Придется или обдувать сигарету, или непрерывно ею помахивать.) — В. Д.]

Как-то в фэн-прессе в дискуссии о женских образах в фантастике некто упрекал Стругацких за отсутствие ярких образов женщин в их творчестве — всё-то они на вторых ролях да не выписаны… Меня это несколько задело, и я сгоряча стала составлять список вообще всех женщин в творчестве Стругацких: «Как это нет ярких образов? А Наина Киевна? А Варечка?..»

Первая же исследованная мною повесть (СБТ) дала целую галерею аспектов отношения к женщине. Тут и любовь трагическая — Ермаков, и любовь несчастная к недостойному объекту — Дауге, и романтическая любовь — Спицын, и даже (ах!) отвлеченно - романтическая — Юрковский («Милая! Спутница осени серой! Ты забыла? Ты помнишь? Ты ждешь?»), любовь банально-семейная — Крутиков (он решает мировые проблемы, сынок — весь в папу  - муравейник изучает, а женщины в это время смородину добывают с куста), ну, и «тюфяк» Быков, конечно, с его ухаживанием, похожим на издевательство.

Как оказалось, жен в «Стране багровых туч» тоже немало, бывшая жена Дауге, будущая жена Быкова… В рукописи, оказывается, была еще и чужая жена…

Столовая была освещена неяркими отсветами вечернего солнца. На диване, склонившись друг к другу, сидели Гриша и Вера Николаевна. Они молчали, глядя в окно, и лица их были так серьезны и необычайно грустны, что у Алексея Петровича сжалось сердце. Большая темная рука Гриши обнимала узкие хрупкие плечи женщины.

Вальцев потянул Алексея Петровича за рукав, и они на цыпочках прошли на второй этаж.

— Вот, брат, как бывает, — проговорил Лева. — Встречаются только на неделю, на две, и снова в разные стороны. Она старше его на пять лет, муж, двое детей… Любовь, ничего не поделаешь. Настоящая большая любовь.

Он задумался. Алексей Петрович осторожно спросил:

— Муж знает?

— Кто? А… конечно, знает… — не сразу ответил Вальцев.

— Да при чем здесь муж? Они встречаются раз, много — два раза в год, понимаешь?

— Понимаю, — пробормотал Алексей Петрович, но затем сказал решительно: — Нет, ни черта не понимаю. Что ж они так-то, украдкой? Взяла бы развод, жили бы вместе, вместе и летали…

— Вместе… Вместе им никак нельзя, Алеха - рубаха. Жить вместе у них не выйдет. Так стоит ли огород городить?

— То есть как это «стоит ли»?

— Ну… Стоит ли из-за недели в год разбивать семью? Летать им вместе нельзя, ведь Гриша ходит в такие экспедиции, куда женщин не берут. Понял? Какая же это будет семья?

— Нет, — честно сказал Алексей Петрович. — Могли бы все по-человечески устроить, если бы захотели.

— Может быть, конечно. Может быть, они просто выдумали себе эту любовь?

Супруга Быкова тоже предстает в первых вариантах рукописи если не воочию, то весьма ярко. Это, кстати, один из тех немногих эпизодов в творчестве Стругацких, когда они позволяли себе размышлять от имени женщины.

За последние полтора года Алексей Петрович привык получать письма и даже немного научился на них отвечать. Сегодня писем было четыре: от жены, от Юрковского, от Михаила и еще какое-то, с незнакомым почерком — Алексей Петрович отложил его в сторону. Потом он надел пижаму, выключил верхний свет, с наслаждением рухнул на диван и принялся ворочаться, устраиваясь поудобнее. Сегодня был очень напряженный и хлопотливый день, после занятий пришлось остаться на два часа, чтобы разобраться в схеме нового усилителя, и теперь было особенно приятно полежать просто так, ничего не делая и почитывая письма, которые он давно ждал и которые получал не так уж часто (особенно от Юрковского).

— Письма следует читать со вкусом, — объявил Алексей Петрович, взял письмо жены и распечатал его нарочито медленно и аккуратно.

«Дорогой Алик!

Пишу тебе на уроке. Ребята страдают над контрольной, и у меня полчаса свободного времени. Давно что-то не получала от тебя весточки и немножко беспокоюсь, не удрал ли ты опять на какую-нибудь Венеру, не спросивши ни позволения моего, ни благословения. Надеюсь — не удрал. Надеюсь — жив и здоров. Надеюсь — помнишь, что у Гришки через полгода день рождения, и что мы будем тебя ждать. Упомянутый Гришка чувствует себя прелестно и все время порывается сказать «папа», но дальше «мамы» продвинуться пока все-таки не может и вообще по натуре молчалив и углублен в себя. Валентина Павловна из яслей — ты ее, конечно, не помнишь, где там! — зовет его не иначе, как Григорий Алексеевич, и приблизительно раз в неделю интересуется твоим здоровьем. Чувствую, что мне придется все-таки сообщить ей, что ты ее не помнишь.