Закон сохранения - Андрей Звонков

Возвращаясь в палату, он опять поймал пробегавшую мимо постовую за талию, обнял. Любашка дробно стучала каблучками по кафелю и, выворачиваясь, кряхтела:

— Ну, Борис Викторович! Отпустите! Меня больной хочет…

Преображенский с сожалением отпустил и, разжимая захват, произнес:

— Любочка, тебя нельзя не хотеть! И кто не хочет, тот больной! А кто хочет — тот уже не больной, а — выздоравливающий!

В полшестого он поднимался на лифте в доме Виталия Васильевича. В спортивной сумке лежал упакованный стерильный набор для эпидуральной пункции.

Дверь открыл Кабанов. Преображенский его не узнал. Виталий Васильевич не то что бы похудел, а как-то спал с лица. Темные круги под глазами, грустная складка у рта. А в квартире Боря ощутил отчетливый запах смерти. Кабанов его раздел и сразу провел на кухню. Преображенский кинул сумку на свободную табуретку. В квартире, похоже, никого не было, но Боря ощущал еще чье-то присутствие.

Пока он пил чай, Виталий Васильевич присел рядом у стола, отхлебнул из своей кружки уже остывшего чаю и сказал:

— Ты понимаешь… — он помолчал, — у меня больна жена.

— Что? — Боря спросил не риторически, а в смысле чем больна?.

— Рак. Началось все с левой молочной, сейчас метастазы в позвоночнике. Я получаю морфин в поликлинике из расчета ампула на день. Начали на этой неделе, но ты ж понимаешь, это невозможно… четыре, ну, шесть часов это самое большее… Вот я и подумал, ей все равно уже нечего терять… Давай поставим эпидуральный катетер насколько можно высоко. Мне тогда ампулы хватит суток на двое.

Преображенский понял. Кабанов, как всегда, оказался умнее всех. Одной десятой кубика морфина в смеси с лидокаином хватало на пять — шесть часов, если вводить их в спинномозговой канал. Вся болевая и не болевая чувствительность блокируется на уровне введения препарата и ниже. И одной ампулы ему хватит на семь восемь инъекций.

Виталий Васильевич подождал, пока Борис Викторович помоет руки, протрет их спиртом, проводил в комнату жены. Шторы завешены, полумрак, на кушетке лежит сильно исхудавшая женщина с остатками волос на голове. После химии или лучевой терапии, — догадался Преображенский. Она открыла глаза, когда Виталий Васильевич откинул одеяло.

— Виталик, я дремала. Но уже побаливает. — потом перевела мутный взгляд на Борю, — а это кто?

Кабанов наклонился, поцеловал бледную щеку, провел ладонью по остаткам прически.

— Это мой старый друг — Борис. Он реаниматолог. Я попросил его помочь мне. И тебе.

Борис Викторович наклонился к Кабанову и выдохнул в ухо:

— Как ее зовут?

— Лариса… Лариса Ивановна, — ответил тот.

Они в четыре руки аккуратно повернули Ларису Ивановну на бок, Борис снова протер руки спиртом, натянул стерильные перчатки, потом переглянувшись с Кабановым, ткнул пальцем в обтянувшую позвонки бледную кожу, спросил утвердительно:

— Думаю, тут. Выше не стоит. — Виталий Васильевич подтвердил:

— Тебе видней.

Уже через пятнадцать минут Борис Викторович, пластырем приклеивал на плече у больной канюлю под шприц от тонюсенького катетера, ведущего в спинномозговой канал. Все. Большая часть дела сделана, теперь только ждать. Сколько она поживет? Да кто ж знает!?

Кабанов набрал в большой шприц ампулу морфина, туда же добавил лидокаин и развел все физиологическим раствором. Ввел в катетер один кубик смеси. Подождал, глядя в лицо жены. И увидел, как гримаса боли сменяется умиротворением.

Лариса Ивановна открыла глаза, взгляд прояснился.

— Ну как тебе? — Спросил Виталий Васильевич.

— Прекрасно! Я вообще ничего не чувствую. У меня ничего нет! Это ты придумал или он?

— Ни я и ни он. Это уже давно используется.

— Спасибо. — Лариса пошевелилась. — Как странно руки есть, а ниже — ничего. Ты ему чего-нибудь дай. Ладно?

— Ладно, Ладно, разберемся, — досадливо пробормотал Виталий Васильевич и, поцеловав жену в щеку, пошел на кухню, где Боря собрал в пакетик остатки упаковки, марлевые салфетки, и упаковав в газету кульком, выбросил все в мусорное ведро.

Виталий Васильевич засуетился, стал кипятить воду в чайнике, сейчас мы с тобой перекусим… я свеженького чаю заварю, ты не торопишься?. Боря покачал головой — нет, не тороплюсь. Виталий Васильевич, достал нерешительно из холодильника Гжелку. Показал Преображенскому, хочешь? тот пожал плечами:

— А ты будешь?

— Немножко.

Виталий Васильевич извлек пару стопок и, опять нырнув в холодильник, выставил на стол бутылку Боржоми, банку шпротов, ветчину. Крупными кусками порезал черный хлеб, ворча под нос: суховат, зараза, надо бы за свежим сходить. Они выпили, закусили. Молча жевали ветчину. Наконец, Кабанов сказал:

— Как странно все…

— Что странно? — переспросил Боря.

— Да все… Понимаешь, — Кабанов глотнул Боржоми. — Три года назад, у Ларисы я нащупал уплотнение в левой груди. Обследовали, подтвердили, соперировали… Потом еще три курса химии, очень тяжелых, но Бог миловал, она пришла в себя, даже на работу вышла. — Кабанов взял Гжелку жестом предложил налить? Борис Викторович кивнул давай!. Они еще пропустили по пятьдесят, Виталий Васильевич на этот раз передернулся, запил глотком Боржома, — я наверное никогда не научусь ее пить, заразу… — продолжил, — А пару месяцев назад, — Он судорожно сглотнул, — так неожиданно… она пожаловалась на боли в спине… Я показал ее невропатологу, та отправила на рентген… Боже мой! Я такого никогда не видел… Ребра, позвоночник, тазовые кости, а потом… — он вдруг сменил тему, — Тебя точно дома не ждут?

— Да нет, не ждут. — Ты ж знаешь, я уже три года холостякую. Сын живет с матерью, моей бывшей женой. А я один… Свободен, как ветер… Ты, если не можешь, не рассказывай…

— Ничего, — Кабанов, выключил давно свистящий чайник, встал, принялся заваривать в фарфоровом чайничке чай. — Так вот, — продолжил он, — такого стремительного роста раковой опухоли я еще не видел… Мы кинулись в онкоцентр, в этот — Блохинвальд который, благо есть там друзья… И ничего. Она не выдержала и одного курса химии… Ее выписали, а мне сказали готовься… вот и готовлюсь.

Виталий Васильевич принялся разливать чай по чашкам, — Тебе покрепче? — Боря не возражал. Они еще несколько минут пили молча горячий чай. Кабанов порозовел щеками. Преображенский залез в сумку, положил на стол перед ним ампулу.

— Что это? — спросил Кабанов.

— Тракриум. — Боря отпил еще глоток чаю, — и никаких мучений.

Кабанов молчал, в упор глядя на легкую смерть, ампулу с препаратом, отключающим дыхание. Пауза затягивалась.