Чудо десяти дней - Эллери Квин

— Патернализмом?

— Отец покупает для меня музей, чтобы я выставил в нем свои скульптуры.

— И тебя это беспокоит?

— Ну да!

— Говард… — Эллери помедлил, пытаясь подыскать нужные слова. Разговор с Говардом требовал дипломатического такта. — Солонки Челлини появились на свет благодаря Франциску I. Папа Юлий в буквальном смысле слова сделал для росписи Сикстинской капеллы не меньше, чем художники. Без него не было бы фресок и скульптур Микеланджело — ни «Моисея» в Винколи, ни «Рабов» в Лувре. Шекспиру покровительствовал Саутгемптон, Бетховену — граф Вальдштейн, а Ван Гогу всю жизнь помогал его брат Тео.

— Ты поместил меня в достойную компанию. — Говард поглядел в сад. — Возможно, суть в том, что он — мой отец.

— У слов «патрон» и «отец» общий корень.

— Не шути. Ты же знаешь, что я имею в виду.

— Ты считаешь, что, не будь ты сыном Дидриха Ван Хорна, тебе не поступило бы подобное предложение? — спросил Эллери.

— Да, конечно. И все прошло бы на обычной конкурсной основе.

— Говард, я видел немало твоих работ в Париже и могу сказать, что ты по-настоящему талантлив. За десять лет ты, несомненно, вырос как художник. Но допустим, что ты бездарен — совершенно бездарен. И если мы будем откровенно обсуждать степень одаренности… А вот что плохо в системе покровительства искусству, так это совсем иное. Слишком часто создание картины, или скульптуры, или чего-нибудь еще зависит от прихоти патрона. Но когда прихоть такая, как у Дидриха, то хороший результат гарантирован.

— Ты меня переоцениваешь. Можно подумать, что мои скульптуры чуть ли не шедевры.

— Даже если твои скульптуры и не шедевры. Разве тебе не приходило в голову, что, не стань ты скульптором, твой отец никогда не пожертвовал бы средства для строительства музея искусств? Да, я понимаю, это звучит грубо, но мы живем в грубом мире. А с твоей помощью Райтсвилл способен превратиться в важный культурный центр. И для этого стоит потрудиться. Надеюсь, что мои слова не покажутся тебе слишком ханжескими или напыщенными, но факт остается фактом — тебе нужно постараться и создать отличные скульптуры. Не ради собственного удовольствия и не для твоего отца, а для города, для вашего штата. И если ты всерьез возьмешься за дело, то многие узнают, что в Райтсвилле есть свой талант, и престиж города, его привлекательность заметно возрастут.

Говард ничего ему не ответил.

Эллери закурил очередную сигарету, отчаянно надеясь, что его аргументы прозвучали куда убедительнее, чем он считал на самом деле.

Наконец Говард засмеялся:

— Ты нащупал мое слабое место, но черт бы меня побрал, если я и сам его знаю. Хотя, ничего не скажешь, ты меня вдохновил. Попытаюсь запомнить всю твою речь. — А затем добавил совсем другим тоном: — Спасибо, Эллери, — и повернулся, чтобы войти в дом.

— Говард.

— Что?

— Как ты себя чувствуешь?

Говард остановился. Потом вновь обернулся к Эллери и почесал свой распухший глаз.

— Я начинаю ценить своего старика, его ум и находчивость. Из-за музея искусств я об этом напрочь забыл. Я себя отлично чувствую.

— По-прежнему хочешь обвести меня вокруг пальца?

— Но ты же не уедешь завтра или послезавтра!

— Я просто хотел выяснить, как ты себя чувствуешь.

— Ради бога, оставайся и погости у нас!

— Конечно. Кстати, мы не слишком удобно здесь разместились. Ты живешь на верхнем этаже центрального особняка, а я в этом коттедже.

— Ты имеешь в виду, если у меня начнется новый приступ?

— Да.

— А почему бы тебе не поселиться со мной рядом? Я ведь занимаю целый этаж.

— Тогда мне придется забыть об уединении. А для моего проклятого романа оно совершенно необходимо, Говард. Я буду много работать по ночам. И зачем я только подписал этот договор! У тебя часто случались приступы среди ночи?

— Нет. Честно признаться, я не в силах припомнить ни одного приступа, происшедшего во сне.

— В таком случае я смогу поработать, пока ты храпишь. Это облегчает положение. А днем, продолжая писать, сумею проследить за тобой вот тут, у двери в особняк. И ночью не лягу спать, не удостоверившись, что ты отбыл в страну сновидений. Это твоя спальня. Там, наверху, где горит свет?

— Нет, это большое окно в моей студии. А спальня справа. В ней сейчас темно.

Эллери кивнул.

— Ложись спать.

Но Говард не сдвинулся с места. Он опять повернулся вполоборота, и его лицо оказалось в тени.

— У тебя еще что-то на уме, Говард?

Тот шевельнулся, но не проронил ни слова.

— Тогда живо в кровать, лентяй. Ты же знаешь, что я не усну, пока ты не ляжешь.

— Спокойной ночи, — произнес Говард очень странным голосом.

— Спокойной ночи, Говард.

Эллери подождал, пока не закрылась дверь в особняк. Потом прошел по террасе и неторопливо побрел вдоль усеянного отражением звезд бассейна к коттеджу.

Он выключил свет в комнатах и вышел посидеть на веранде. Он сидел и курил свою трубку в темноте.

Очевидно, Дидрих и Салли уже легли спать, света на втором этаже видно не было. Вскоре погас свет и в студии Говарда. Но в следующее мгновение он зажегся в комнате справа. Через пять минут и это окно погасло. Значит, Говард улегся в кровать. Эллери долго сидел на веранде. Вряд ли Говард сразу уснет. Что же не давало ему покоя сегодня вечером? Это была не амнезия. Это было нечто новое или недавно возникшее или нечто старое, но заявившее о себе в последние два дня. И кто к этому причастен? Дидрих? Салли? Уолферт? Или кто-нибудь неизвестный Эллери?

Возможно, напряженные отношения Говарда и Салли связаны именно с этим. Но у его стресса могли быть и другие источники. Конфликт Говарда с его нелюбимым дядюшкой или старая, незарубцевавшаяся рана — мучительная любовь Говарда к его отцу.

Большой и темный особняк показался Эллери неприступным.

Большой и темный.

Этот огромный дом можно было возненавидеть. Или полюбить его.

Внезапно до Эллери дошло, что подобное чувство он уже не раз испытывал здесь, в Райтсвилле, сидя ночами и пытаясь разгадать тайну сложных отношений и связей в городе. Точно так же он раскачивался ночью в кресле-качалке на веранде дома Хейтов, когда исчезли Лола и Пэтти Райт. И ночью на веранде дома Тальбота Фокса… Оба они неподалеку отсюда, в Хилл, и сейчас скрыты от него непроглядной тьмой. Но он уже попробовал на зуб здешние дела. Впечатление такое, как будто ты стараешься откусить частицу самой этой мглы.

Может быть, тут ничего и не было. Может быть, речь идет лишь об амнезии Говарда, о тривиальном случае без какого-либо налета таинственности. А все прочее — игра воображения.

Эллери уже собирался вытряхнуть свою трубку и лечь в постель, когда его рука застыла в воздухе, а мускулы оцепенели от страха.

Что-то двигалось по саду.

Его глаза уже привыкли к темноте, и он мог различить степень ее густоты. В ней появились свои измерения, серые и пестрые пятна — отпиленные куски ночи. И кто-то шел по высветленному фрагменту в саду, за бассейном, напоминая на вид призрачный, синеватый отросток.

Он был твердо уверен в том, что никто не выходил из дома. И следовательно, этот человек не мог быть Говардом. Должно быть, некто находился в саду все время, пока он и Говард стояли на террасе и разговаривали и пока он сидел на веранде коттеджа, курил и размышлял.

Эллери напрягся и пригляделся, попытавшись уловить очертания фигуры среди теней.

Теперь он вспомнил, что на этом месте стояла мраморная скамья.

И, сообразив это, попробовал мысленно разогнать ночной мрак. Но чем больше он всматривался, тем меньше видел.

Он чуть было не вскрикнул; секунду спустя на бассейн и сад упали лучи света, облако отплыло от луны.

Кто-то сидел на мраморной скамье. Над землей нависала огромная груда.

И когда его глаза отыскали нужный ракурс, он увидел на скамье фигуру в просторной одежде или плаще. Судя по ее очертаниям и широким бедрам, женскую фигуру.

Она не двигалась с места.

Он сразу узнал ее. Это была скульптура Сен-Годена «Смерть». Сидящая женщина, закутанная в одежды. Даже ее голова была покрыта, а лицо спрятано в тени поднятых рук, одна из которых на что-то указывала, а другая — поддерживала подбородок.

Но как только лунный свет озарил мраморную скамью, сходство мгновенно исчезло, а одежды заколыхались. Ему трудно было в это поверить, однако фигура поднялась и превратилась в старую, очень старую женщину.

Она была так стара, что ее спина согнулась дугой и напоминала спину рассерженной кошки. Она сделала несколько шагов, и в ее движениях было что-то древнее и таинственное.

Она медленно шла, согнувшись над землей, и бормотала, — это были тонкие, едва различимые звуки, похожие на шорохи листвы от налетевшего ветра.