Волки белые - Олег Валецкий

Сербы в октябре 1992 года тоже пытались штурмом овладеть неприятельскими позициями, отделенными от нас поляной. Во главе группы из 15 человек был Алексич. Они вошли в расположение противника, но поддержки не получили, поэтому понесли большие потери. Алексич был ранен, и их группа едва выбралась.

За день до моего приезда мусульмане еще раз пошли в атаку, как всегда — в лоб сербской обороне и при хорошей видимости. Сербы, естественно, их накрыли: пришлось убраться восвояси, вытаскивая своих раненных и убитых. По этому поводу район Еврейского кладбища посетило несколько иностранных и местных журналистов. С одним из них я познакомился. Это был Огги Михайлович, постоянный гость Алексича. Среди них находился и один японский журналист, который приехал в сопровождении работника местной безопасности по имени Момир. Японец, в отличие от большинства других западных представителей прессы, плотно экипированных в бронежилеты, был без него и даже принялся прогуливаться по передней линии обороны, рискуя получить пулю, чем вызвал у многих сербов определенную симпатию.

К тому времени организация обороны была устроена следующим образом. Чета Алексича была разделена на три пехотных взвода и взвод поддержки. Последний имел в вооружении безотказное орудие, 20-миллиметровую автоматическую пушку, два миномета 82 мм, несколько гранатометов М-57 (местный югославский гранатомет калибра 44 мм) и «Осу» (калибра 90 мм), пару снайперских винтовок 7,92 мм, станковый пулемет 12,7 мм калибра «Бровингер». Кроме того, рядом со штабом четы, где жил Алексич с женой Верой, находился батальонный узел связи. Каждый пехотный взвод был ответственен за один из трех бункеров, в которых мы дежурили по 4–5 часов, в составе 4–5 человек, с отдыхом по 12 часов. Часто из-за этих дежурств возникали разногласия, но самыми дисциплинированными были бойцы 50–60-летнего возраста: поэтому командование чет противилось снятию с боевого учета этой категории. Они отлично подходили для таких дежурств, в которых по существу, ничего сложного не было. Противник постреливал редко, а сербы предпочитали его зря не тревожить. Жилые дома начинались зачастую в десятке метров от позиций, а на расстоянии 50 метров пустых домов почти не было. Поэтому никто не хотел стрелять, так как могли пострадать чьи-то семьи. Свободное время сербы часто проводили за сигаретой и чашечкой кофе, приготовленного по-турецки. Кофе пили, как правило, в обязательных разговорах, в чем сербы большие мастера.

Многие меня расспрашивали о России, сторонниками которой, по их же словам, они являлись. Как правило, кляли Горбачева, высказывали предположение, что Ельцин является хорватом. Уверяли, что к Западу, чье влияние в местной среде было весьма заметным, симпатий не испытывали. Раздраженно говорили о вмешательстве Запада в «югославские дела», особенно возмущались его экономической и военной помощью хорватам и мусульманам. Некоторые надеялись, что Россия поможет им выйти их этого конфликта. Я же не хотел их разочаровывать и эту тему дипломатично обходил. Мой приезд для них был приятен, так как многие их друзья и родные остались в неприятельской части «у балии», другие — уехали в Сербию, Черногорию, а то и на Запад, так что у меня ни каких проблем, ни с кем не возникало. А если я кому-то не нравился, то это проявлялось весьма безобидно, по сравнению с той средой, откуда я приехал. Честно говоря, большое внимание к своей персоне мне не очень нравилось, тем более, я считал, что не заслужил такое отношение.

В сербскую среду я собственно потому и отправился, чтобы лучше узнать сербов, познакомиться с их бытом. Я помнил «Хохла», который пробыл среди сербов чуть больше двух месяцев и уверял, что они воюют только потому, что им ежемесячно выплачивают по 200–300 марок. Мне вообще действовали на нервы некоторые наши ветераны, всем недовольные, словно они приехали сюда из Парижа или Нью-Йорка, а не из охваченной всеобщим кризисом страны, где не слишком нуждались в военных героях, а на улицах погибало людей больше, чем во всей югославской войне за то же время.

Сербов я не идеализировал, но и понять их можно. Ведь я для них был человек посторонний, а, следовательно, непригодный для всех их интриг, которые меня не интересовали. В Наполеоны попасть я не стремился, но некоторые вещи меня не устраивали с самого начала. Тогда я старался больше присматриваться к местной среде, и моими первыми товарищами стали сербы, с которыми я нес службу бок о бок.

Среди них были: Владо К., человек невысокого роста, плотного телосложения, лет сорока с лишним, чей дом находился в сотнях метров от нашего бункера на нашей стороне; Раде Б., высокий чернобородый тип, лет тридцати, неведомо каким образом попавший к Алексичу откуда-то из Краины; Неделько М., лет сорока, со шрамом на лице и руке, оставшимися после ранения по время октябрьской попытки взятия мусульманских позиций. До начала войны у Неделько была квартира и магазинчик в центре Сараево, откуда он едва успел выбраться с женой и сыном, поселившись на даче под Соколацем. Был среди них и Златко Новкович, по прозвищу «Зак», серб, родившийся в Нью-Йорке, в семье сербских эмигрантов, молодой парень, немного старше меня. Зак для меня был интересной фигурой. Он поведал мне, что из рядов сербской эмиграции на эту войну прибыл, кроме него, еще только один серб. Я неплохо тогда уже говорил по-сербски и мог вести с ним длительную беседу. Зак был типичным американцем с характерными особенностями в поведении и разговоре, поэтому вписаться в местную сараевскую среду ему было не сложно. Он был полон высоких идей, не особо-то нужных здесь. От него я узнал, чем живет сербская эмиграция, что происходит во всей Америке. Значительная часть сербской эмиграции полностью приняла американский образ жизни, и югославская война ее вообще не интересовала.

Но были среди эмигрантов все-таки и те, которые искренне хотели помочь Югославии. Именно благодаря таким людям Зак и оказался на этой войне. Он принадлежал к среднему классу, и денег у него лишних не было, дорогу и проживание оплатили сербские эмигранты. Зак привез с собой медикаменты для местной больницы и финансовую помощь четникам. Особенно хорошо он отзывался о Николе Кавайе, бывшем офицере ЮНА, сбежавшем в Америку в 1950-е годы. В США он стал членом СОПО, эмигрантской организации, которая боролась с режимом Тито, под руководством которого и при попустительстве американских властей организовывались убийства сербсков-эмигрантов и поджоги сербских эмигрантских организаций. После неудавшегося покушения на убийство Тито ФБР арестовало почти всех участников покушения благодаря двум завербованным сербам, Кавайа попытался освободить своих товарищей, угнав самолет. Его попытка закончилась провалом, он получил 20 лет тюрьмы строгого режима (окончил свой срок в 1997 году). Кавайа в американской тюрьме не желал раскаиваться, так как считал себя военнопленным, а не террористом. Рассказывали, что он, назвав себя националистом и расистом, даже оказался от помилования, потому что судья был негром.

В 1996–1997 годах американцы обвиняли Кавайю в том, что он отправлял добровольцев в Республику Сербскую.

Согласно словам Зака, по мнению многих американских сербов, большая часть неудач этой войны была следствием политики властей Республики Сербской. Они даже не имели понятия, как вести пропаганду, и часто свои обращения к американцам начинали со слова «другови» (товарищи). Вряд ли сербская эмиграция изъявила желание помочь новоиспеченным защитникам сербского народа, которые все еще сохранили верность режиму Тито. Значительная же часть помощи, как это обычно бывает, попадала не участникам войны, а в руки чиновников. В Америке даже собирали помощь русским добровольцам, которую мы никогда не получали.

Видимо, в США информация о положении дел в Югославии была недостаточна, поэтому Зак решил восполнить этот пробел. Он приехал за полмесяца до моего приезда, но уже успел снять три или четыре сюжета на сербском и английском языках о воеводе Алексиче, о местной жизни, и отправить их в Америку. Несколько раз, я побывал с ним на телевидение в Пале, и смог оттуда позвонить в Россию. Зак тогда дружил с Неделько, который нас пару раз свозил на своей машине в Гырбовицу, где Зак повадился ходить в какое-то небольшое кафе на паланчики, блинчики с медом. Неделько со своей семьей не был в восторге от жизни под Соколацем.

Упомянутая страсть к общению распространялась и на мусульман, и я однажды присутствовал при такой сцене. Раде и Неделько начинали перекликаться с мусульманами, а когда те отвечали оскорблениями, то Неделько начинал палить из стоящего в бункере карабина, а Раде — из пулемета. Однажды и я, по просьбе Барышича, кажется, поприветствовал противника, прокричав какую-то глупость, но дискуссии у нас тогда не получилось.

Спальное место я получил в доме через дорогу. Поселили меня с добровольцем сорока пяти лет по имени Станое, который по отцу или по матери принадлежал к цыганам. Дома он бывал редко, почти все время проводил на улице Београдской у своих друзей. Как-то раз он притащил большой тридцатисантиметровый железный крест, больше похожий на католический, и торжественно водрузил его себе на шею.