Холод черемухи - Ирина Муравьева

– При чём же здесь мы? – тихо спросил он и встал, собираясь уйти.

Нина вцепилась в его рукав.

– Смотри, у тебя грязь здесь, – прошептала она. – Ты что, упал?

Он молча кивнул головой. Она обхватила его обеими руками и мокрым горячим лицом прижалась к его пальто.

– Не уходи! Давай поговорим! Хоть раз в жизни! Может быть, это и правда конец? Может быть, никакого «завтра» уже не будет?

– Тебе ли об этом беспокоиться? – опять не удержался он.

– Да! – прошептала она, оторвавшись от него и подняв голову с лихорадочно блестящими, распухшими глазами. – Да, я на самом деле умерла тогда! Ты ничего не понял! Я написала правду. Мне и нужно было одно: умереть! Но я боялась…

Она опять с размаху уткнулась лицом в его рукав.

– Боялась, что больно будет? Или, не дай Бог, затошнит? – спросил он насмешливо, освобождая руку.

– Неужели я так отвратительна тебе, что я до тебя и дотронуться не могу?

– О Господи! – простонал он. – Сколько же ты будешь мучить меня! Что это за пытка такая!

– Сашенька, не уходи! Ну, просто: не уходи, и всё! Даже если ты ненавидишь меня, если ты меня никогда не простишь…

– Если бы я ненавидел тебя, – скрипнул зубами Веденяпин, – я бы с тобой не остался под одной крышей после всего… после всех этих твоих фантазий!

– Каких же фантазий! Я это сделала, ну да, я послала телеграмму и карточку, потому что… потому что… я боялась смерти… я не могла… И я обманула себя. Себя обманула, ты слышишь? И мне стало легче…

– Ну и молодец! И поздравляю тебя! – Он оттолкнул её и с размаху сел обратно на кровать. – Ты нашла выход из положения, а то, что сын наш из-за этого убежал на фронт, – так это тебе и неважно! Себя ты спасла!

– Ты отнял его у меня, – прошептала она.

– Опять за своё! – Александр Сергеевич схватился за голову. – Кто у тебя его отнял? Ты, между прочим, себе тоже ни в чем не отказывала! Думаешь, я не знаю об этой крымской истории?

– Какой истории? – Она широко раскрыла глаза.

– Ах, Господи! Да какая разница? Ты ведь, наверное, и представить себе не могла, что тебя увидят в номерах на Тверской? А вот и ошиблась, моя дорогая! На всякую, знаешь, старуху… Узнали, увидели и донесли!

– Кто?

Александр Сергеевич громко расхохотался.

– Ну и разговор у нас! Хотя… если завтра всё кончится…

– Кто меня видел? – повторила она.

– Подробности тебе вряд ли понравятся, – усмехнулся он. – Один мой больной тебя видел. Он тоже был с дамой. Но та была дама простая. Не то экономка, не то приживалка и даже не замужем. А он пациент постоянный, в клинике три раза в год валяется. Ты однажды за кислородной подушкой для горничной прибежала, помнишь? У неё астматический приступ начинался, и ты прибежала. А он, этот тип, он большой женолюб. Увидел тебя и запомнил навеки. Народ-то у нас впечатлительный… К тому же открытый. «Я, – говорит, – вашу супругу с учителем гимназии в номерах видел! Искренне вас преуведомляю».

– А ты что?

– А я ничего. Ну, видел и видел.

– Да ничего и не было! – Она замотала головой. – Он просто меня очень сильно любил.

– Любил? – высоко поднял брови Александр Сергеевич. – Ах да! Да, конечно!

– Я же ничего не говорю об этой твоей девочке. Ну, как её? Танечке?

Александр Сергеевич закусил нижнюю губу.

– Не будем, не будем! – отмахнулась Нина и прижала ладони к щекам. – Ты слышишь? Опять стреляют! Господи! Опять! И как громко! Саша, что это?

Он промолчал. Брезгливое выражение его лица удивило её.

– Я видела сон, – ровным тихим голосом сказала Нина. – Думала не рассказывать тебе, но лучше расскажу. У меня эти женские дела… ну, ты понимаешь, о чём я? Месячные? Они у меня уже года два как закончились. Врачи там, во Франции, сказали, что это от нервного истощения и что это бывает. И вряд ли вернётся. Неважно. А сегодня во сне я чувствовала, как из меня просто хлещет кровь. Два раза просыпалась, проверяла: ничего. Только глаза закрою – опять хлещет!

– Зачем мне эти подробности? – пробормотал Александр Сергеевич, отводя глаза.

– Я проснулась и всё поняла, – не отвечая, прошептала она. – Ты скажешь, что мой сон оттого, что война, и смерть, и раненые везде, калеки, могилы, и мы внутри этого… Но ты пойми: я чувствовала, что кровь льётся прямо из меня, вот отсюда. – Она показала, откуда. – И мне было больно. Почти, как тогда, наяву. Ты помнишь, как я всегда мучилась… каждый месяц… Но я поняла, о чём этот сон…

Александру Сергеевичу стало страшно. Он смотрел на жену с этими её расширившимися глазами, слушал её ровный голос, и тихая холодная дрожь колотила его изнутри.

Совсем рядом с новой, угрожающей силой прокатились выстрелы. Наступила тишина.

– О чём же твой сон? – спросил он.

– О сыне. Ведь это и есть моя кровь и…

Она не успела договорить: в дверь застучали.

– Что за ерунда! Десять вечера! – пробормотал Александр Сергеевич, оглянувшись на Нину, и вдруг словно заново увидел её.

Он мог поклясться, что ни разу – за все эти двадцать лет, пока они мучились и убивали друг друга – у неё не было такого лица. Какое-то судорожное торжество горело на нём. Это была не та Нина, которую он знал прежде, это была незнакомая женщина, а может быть, даже не женщина, а дорвавшаяся до свежей жертвы львица или дикая чайка, которая лишь голосит от восторга, приветствуя солнце, и небо, и море, открывши свой клюв, чтобы все в этом мире услышали крик её и изумились.

– Ну вот, – восторженно, блестя всем лицом, прошептала она. – Ведь я же сказала, а ты мне не верил…

Александр Сергеевич открыл дверь. Его сын, совсем молодой ещё мальчик Василий Веденяпин, стоял перед ним в одежде военного, и страшно пахло табаком из его рта, и волосы – мелкие кудри – белели, как снег, в темноте этой ночи. Он не сделал ни шага навстречу отцу, только застенчиво и жалко усмехнулся, словно не верил своим глазам и не осознавал, что это и в самом деле его отец, а потом отодвинул его правой рукой и вошёл.

…Под утро выстрелы в городе затихли, и в течение получаса – до того, как раздались первые громкие голоса, топот ног и угрожающие посвистывания (но люди, и листья, и дождь моросящий не знали и знать не могли, что то время, когда говорят: «Рождество», «ненаглядный» и дети целуют родителям руки, что то бесконечно счастливое время закончилось и никогда не вернётся!) – под утро отец и мать Василия Веденяпина стояли в тёмном кабинете, где умилённый рассвет дрожал в темноте, увлажняя предметы, – стояли, смотрели, как крепко он спит, боялись дышать, чтобы он не проснулся.

За пару лет до смерти лихой и кудрявый, в рубашечке синей, Сергунька Есенин весьма опрометчиво дал обещание:

– Подождите!

Лишь только клизмуМы поставим стальную стране,Вот тогда и конец бандитизму,Вот тогда и конец резне.

(Не зря не понравился он Дине Зандер, хотя и плясал, и заливисто пел, и друг его, Клюев, был тут же, с гармошкой. Но это когда ведь всё было? Давно! Ещё когда Дина была гимназисткой.) Сейчас он, однако, серьёзно ошибся: не клизму, а ставили к стенке. Вот так. И пол был весь липким и мокрым от крови.

Есенин однажды просился взглянуть, наверное, спьяну, а может быть, сдуру: мол, как там у вас убивают в ЧК? Но Блюмкин скривился: куда тебе с нами? Военное дело не шутки, Серёжа…

ЧК началось в январе 1917-го. И тут же: как будто подпрыгнуло время. Ползло, как улитка, текло, как река, гортензию нюхало, книжки листало и вдруг словно кто-то окликнул: «Пора!»

И время сверкнуло глазами гиены.

Когда во всех учебных заведениях молодого советского государства запретили утреннюю молитву, гимназия Алфёровой, как, впрочем, и все остальные учебные заведения, оказалась в самом что ни на есть бедственном положении. Топить было нечем, и есть было нечего. Девочки кутались в нянины платки, во время уроков постукивали от холода тонкими ногами. Под глазами у них мягко и трогательно легла желтоватая темнота: след страха и недосыпания. По утрам все они, включая педагогов, собирались в актовом зале, уютном и чистом по-прежнему, с прозрачным дыханием воском натёртых полов, с певучим и тоненьким скрипом одной – у дверей – половицы.

– Девочки! – говорила Александра Самсоновна, на каждой останавливая свои бархатные глаза, словно успокаивая. – Молитва запрещена, но можно сейчас помолиться в душе. Давайте немного мы все помолчим и сердцем помолимся.

Девочки опускали глаза. На нескольких лицах появлялись насмешливые выражения, которые умная Александра Самсоновна перехватывала. Ольга Мясоедова, сестра разбойника Валерки, которого и след простыл, кривила тонкие губы, но помалкивала: остальные могли бы её не поддержать. Выждав три-четыре минуты, Александра Самсоновна уходила и возвращалась с большим подносом. На подносе стояли кружки дымящегося желудёвого кофе и чёрные сухарики в большой тарелке. От кофе у девочек розовели щёки, а грызя сухарики, они становились похожи на белок: так быстро и ловко они разгрызали полоски, похожие видом на чёрную гальку.