Незабудки - Виктор Улин

Меня не приняли лишь потому, что с их точки зрения я был совершенным плебеем.

Выскочкой из чуждых кругов.

Которому было отказано в самом праве получить художественное образование и стать наравне с теми, чьи имена гремели на выставках и в каталогах.

Мой удел оставался характерным для нищего безродного художника: рисовать эскизы для сигаретной рекламы да вывески частных лавочек.

Все еще дрожа от страшного удара, я спустился на улицу по широким и равнодушным ступеням.

Здесь все оставалось прежним.

Сияло солнце, звенели трамваи, гудели автомобили.

Шагали прохожие; кто-то даже смеялся.

И никому не было ни капельки дела до меня.

Маленького человека, которого вышвырнули из храма искусства.

О, какую злобную ненависть ощущал я сейчас в своей трясущейся от обиды и унижения душе.

Если бы я был военным и имел сейчас дивизион пушек — я бы раскатал бы сейчас ненавистное здание Академии изящных искусств вместе с унизившими меня профессорами. Разнес бы его в прах. Не оставив камня на камня. Так, чтобы от величественного здания с колоннами и скульптурами осталось абсолютное ровное место.

На котором потом можно будет разбить безмятежный яблоневый сад — место встреч влюбленных придурков…

30

Когда я осознал, что уничтожить вонючую Академию моими нынешними силами невозможно, я решил поступить иначе.

Убить себя.

Да — себя. В отличие от христианских ханжеских размышлений о неприкосновенности тела, вмещающего бессмертную душу, восточные верования вполне допускали самоубийство. Как один из ходов на бесконечном пути из одной жизни в другую.

А доведенная до бриллиантовой отточенности религия японских самураев вообще возводила самоубийство в ранг высших благ. Единственный благородный выход в случае, когда силы исчерпаны, задача не выполнена, и средств не осталось.

Мой случай подходил идеально.

Правда, я сначала хотел изломать, изорвать на мелкие клочки, а потом сжечь все свои произведения. Но потом передумал: пусть ничтожные людишки, поставившие крест на моей судьбе, через сто лет любуются моими картинами. И кусают локти, сознавая, какого гения проглядели и позволили ему уйти в мир иной.

И картины я решил сохранить..

Поэтому молча вернулся в свою съемную комнату, тихо сел на узкую кровать, застеленную колючим солдатским одеялом, и стал обдумывать способ, каким лучше лишить себя жизни.

На полный серьез.

Я, восемнадцатилетний парень с полной жизнью впереди, которого всего-то навсего не приняли в свои ученики бездарные тупицы-профессора — у которых я вообще вряд ли мог научиться чему-то путному — я, полный сил и здоровья решил расстаться с жизнью.

В этот момент — может быть, единственный за всю жизнь! — я не вспомнил о маме. Которую моя внезапная смерть уж точно бы свела в могилу раньше отведенного срока.

Настолько эгоистичен был я тогда в своем порыве.

Или причина крылась не в эгоизме — а в тяжести удара, обрушившегося на меня.

Мне было трудно предугадывать свою дальнейшую судьбу. Сегодняшний удар казался самым страшным за все предыдущие годы. И, вполне возможно, останется таким и на все последующие. На все последующие…

…Какие последующие!

Я сидел и обдумывал способ.

Чтобы уйти не просто так, а достойно самого себя.

Предпочтительнее всего было бы, конечно, застрелиться. Но у меня не имелось оружия. Порыскав в злачных закоулках столицы, его наверняка не стоило большого труда раздобыть. Но это требовало времени — а я хотел привести вынесенный приговор немедленно.

При отсутствии огнестрельного оружия оставалось холодное. Но я с детства не то чтобы боялся, а очень не любил вида крови. И был уверен даже сейчас, что моя рука дрогнет. Что я не смогу нанести себе достаточно сильный удар ножом в область сердца. А порезать вены и медленно истечь кровью, как беременная девица, казалось недостойным. Впрочем, при всем моем мнимом мужестве, в глубине души я подозревал, что окажусь не способным чикнуть бритвой себе по руке, а потом смотреть на потоки собственной крови, льющейся из моего тела.

Отравиться. Женский ход — тем более и он требовал усилий. Идти в аптеку и добывать какой-нибудь яд. И еще не факт, что мне бы просто так продали стрихнин, мышьяк или сулему.

Отравиться газом? Так кончали с собой отчаявшиеся бедняки в моем городе. Но во-первых, такой вариант тоже казался мне унизительно недостойным. А во-вторых, я снимал комнату в большой квартире. Для отравления газом требовалось выйти к плите на общую кухню. И существовала опасность, что меня кто-нибудь обнаружит слишком рано. Вернет к жизни, покрыв меня еще большим позором.

Оставалось лишь повеситься. Самый простой способ, для которого не требовалось ничего, кроме веревки или ремня. Но в далеком детстве мне довелось однажды видеть труп какого-то пьяницы, повесившегося в подвале нашего дома. Его выносили санитары, не успев прикрыть — и я увидел все. Облик повешенного был до тошноты неприглядным. И мне не хотелось остаться таким.

Хотя, по сути — какая разница в том, как буду выглядеть я после того, как меня нынешнего уже не станет?

Наверное, мне просто не хватало одномоментной решимости, которая подсказала бы молниеносный способ.

Но я сидел и сидел, перебирая в уме варианты.

И не сомневаюсь, что в конце концов что-нибудь бы придумал. Ведь я всегда все доводил до точки. Довел бы и этот трудный поиск.

И лишил бы себя жизни.

Но Провидение, вероятно, считало, что я еще не исполнил в этой жизни своей миссии.

Потому что ничего совершить я не успел.

Отворилась дверь и в комнату вошел мой друг.

Тот самый, бывший служащий портьерного магазина с римским именем, который, увлеченный моей идеей эстетического всемогущества, сорвался с места, бросил ремесло и следом за мной уехал в столицу. Он решил отдать себя музыке.

Эту комнату мы снимали вдвоем. Частично из экономии: сам он был страшно стеснен в средствах, да и я тоже умерил свои расходы, подсознательно ожидая прихода времени, когда мама перестанет посылать мне деньги и я окажусь брошенным на волю судьбы. Но самое главное — чтобы быть вместе. Потому что лишь рядом с ним я чувствовал себя комфортно.

После мамы, конечно…

В отличие от меня, у друга экзамены прошли удачно. Но я ему не завидовал. Наши пути были разными. И в общем разными оставались сами цели: он жаждал просто заниматься любимым делом, я же стремился к вершине эстетической власти над толпой быдла.

Сейчас он по моему лицу понял, что произошло нечто.

Но он ничего не спросил. Просто уселся на свою койку и приготовился слушать.

Помолчав и украдкой утерев слезы, которые, кажется выступили на глазах от жалости к себе и тоски по уже уходящей моей жизни… я приободрился и наконец начал говорить.

Сбивчиво и с той мысли, на какой меня застал его приход.

То есть принялся горячо спорить сам с собой о достоинствах и недостатках разных способов самоубийства.

Потом речь сама собой перетекла к причине. Я рассказал, как подло провалили меня тупые обезьяны профессора. Изругав их в пух и в прах, я двинулся дальше.

Я уже забыл про мысли о самоубийстве, достаточно было выговориться. чтобы они отошли на задний план и медленно растворились, утонув в глубинах сознания — меня снова понесло по тропе искусства.

Я вспомнил, что великие художники прошлого не заканчивали засиженных мухами Академий — которых в те времена попросту не существовало. Но от этого не умалялся их талант и судьба не лишила их славы.

И если я, наделенный исключительными способностями и знающий о них, получил отказ от каких-то ничтожных болванов, волею судьбы наделенных званиями и полномочиями…

Если так получилось — то и этот вердикт ничем не повредит моему таланту. И в моей решимости двигаться вперед.

И мне глубоко наплевать на их мнение.

Трижды, четырежды, десять раз наплевать. Сто тысяч плевков в их дымящие сигарами морды.

Я буду художником… Да что там — «буду»…

Я уже есть художник.

И стану развиваться дальше.

Буду писать новые картины, которые поднимут меня на высоты, еще не видные мне самому.

Я снова грезил успехом и славой.

Говоря о живописи и моем грядущем триумфальном шествии, я впал в привычный транс.

Я уже видел свое счастливое будущее, почти забыв и о решении лишить себя жизни, и об уродах из Академии изящных искусств.

Мой друг тихо слушал.

А я говорил, говорил, говорил — и несгибаемая воля к жизни постепенно возвращалась ко мне…

31

Моего друга приняли в консерваторию по классу виолончели. Не знаю до сих пор, почему он выбрал не скрипку, не альт или контрабас — а именно виолончель.