Любовь до гроба - Анна Орлова

Толпа неожиданно расступилась, и госпоже Черновой представилась возможность рассмотреть тело. При жизни это был добродушный весельчак, любящий выпить и рискованно пошутить со служанками, что вызывало понятное недовольство госпожи Дарлассон. Сторож был легкого нрава и всегда гляделся мальчишкой, невзирая на свои без малого двести лет и взрослых дочерей. Встрепанные волосы, дешевая, но всегда безукоризненно чистая одежда, лукавый и чуть наивный взгляд – в господине Ларгуссоне имелось некое неуловимое очарование и безмятежное удовлетворение собственной судьбой. Сторож намеревался вскорости повторно жениться и все рассказывал, как хочет сына. Теперь от него осталось нечто обгорелое и страшное, и София испытывала острую жалость…

Покойный отличался редким для его сородичей безразличием к материальным благам, довольствуясь небольшой рентой и скромным заработком от охраны библиотеки. Большинство гномов владели разнообразными мастерскими и лавками, занимались кузнечным делом и техническими придумками. Трудно представить, сколь неудобным стал бы быт без изобретений практичных карликов! К примеру, не так давно мастер из соседнего городка представил свою новинку, получившую вскорости широкое распространение. Ватерклозеты[22] преподносились как весьма современные гигиенические приспособления, хотя некоторые полагали их чрезмерной роскошью. Среди прочих новшеств были также омнибусы, швейные машины и множество иных вещей.

Дама рядом с госпожой Черновой издала громкий возглас, заставив Софию вынырнуть из отвлеченных размышлений.

Вокруг возбужденно переговаривались, блестели глазами и всячески демонстрировали притворную жалость. Правила приличий требовали ужасаться и охать – и все вокруг покорно выказывали трепет и сокрушались. А молодой женщине вдруг подумалось, каково было бы жить в обществе, не сдерживаемом никакими приличиями, и от представившейся картины ей еще больше стало не по себе.

Искренними казались лишь слезы гномки, которая с трудом отвечала на какие-то вопросы коронера. Это оказалась младшая дочь покойного, рядом также стояла старшая барышня Ларгуссон и еще одна рыдающая дама, по-видимому, невеста покойного.

Весь небольшой коллектив библиотеки присутствовал на дознании вместе с Софией. Рядом с нею стояла Юлия, пребывающая в радостном волнении. Щеки девушки раскраснелись, круглые голубые глаза горели, она то и дело приподнималась на цыпочки, пытаясь больше разглядеть за спинами, и громко выражала свой восторг. Хотя, на взгляд Софии, скудная обстановка с налетом безысходности и мрачные лица судейских никак не способствовали такому упоению.

Госпожа Дарлассон, обычно то и дело призывавшая барышню Юлию к порядку, сейчас будто не замечала ее неприличного поведения. Гномка смотрела прямо перед собой и о чем-то мрачно размышляла, поджав и без того тонкие губы.

Госпожа Чернова коснулась руки барышни Гарышевой, привлекая ее внимание.

– Юлия, не стоит так явно радоваться. Пожалейте хотя бы дочерей покойного, – тихо заметила София.

– Я веду себя не хуже остальных! – Юлия даже не подумала понизить голос или хотя бы повернуться к подруге. Ее неуместно легкомысленный яркий наряд казался дерзким вызовом чужому горю.

– Полагаю, воспитанный человек в своих поступках должен руководствоваться разумом и тактом, поэтому постарайтесь хоть немного сдержать ваше любопытство, – спокойно ответствовала госпожа Чернова.

– Вы скучная лицемерка! – дерзко заявила Юлия, вздернув подбородок.

– Вы сказали достаточно, – сдерживая негодование, сказала госпожа Чернова, – и давайте на этом закончим – мы привлекаем внимание.

– В любом случае вы не вправе делать мне внушение! – нетерпеливо буркнула Юлия и, видимо, мгновенно забыла о словах подруги.

Раньше барышня Гарышева не позволяла себе столь откровенного пренебрежения, хоть и пропускала мимо ушей мягкие увещевания госпожи Черновой.

Юлия происходила из простой семьи и получила хорошее образование лишь благодаря неожиданно разбогатевшему отцу. Нувориш озаботился должным воспитанием своей единственной дочери, и, хотя спустя несколько лет разорился, девушка успела отучиться в пансионе. Однако ей недоставало такта, который прививается в семье.

Отвернувшись от барышни Гарышевой, София взглянула на почтенную хозяйку библиотеки и поразилась тому, как сухо и лихорадочно блестели ее глаза. Гномка держалась еще более сдержанно и чопорно, чем обычно, но все же в ее поведении неуловимо ощущалась какая-то фальшь. Сия несгибаемая дама в неизменном строгом трауре по случаю смерти брата, казалось, пребывала где-то неизмеримо далеко…

Наконец наиболее неприятная часть дознания завершилась – коронер, присяжные и доктор закончили осмотр, соблюли все необходимые формальности и покинули эту унылую обитель мертвых. Негромко переговариваясь, дамы и господа направились следом за ними.

Зал суда будто специально предназначался, чтобы убить всякую радость. Стены, выкрашенные в серый цвет, тяжеловесная темная мебель и чахлые цветы в кадках оставляли удручающее впечатление. На обстановке будто лежала печать тягостных сцен, разыгрывавшихся тут ранее. Не сосчитать, сколько надежд здесь похоронено, сколько пролито слез и высказано обвинений. Впрочем, сейчас унылый колер оживляли нарядные платья дам, а также яркие подушки и одеяла, которыми галантные кавалеры покрывали холодные скамьи.

Все присутствующие долго рассаживались. София снова разместилась рядом с госпожой Дарлассон и Юлией, хотя не испытывала ни малейшего желания все время слушать болтовню экзальтированной подруги. Она бы с большей охотой расположилась рядом с Елизаветой Рельской, однако никак не могла оставить хозяйку библиотеки.

Дождавшись относительной тишины в зале, судейский чиновник зачитал маловразумительный текст, из которого было понятно лишь то, что по заявлению дочерей покойного следовало изучить обстоятельства его смерти.

София припомнила объяснения господина Рельского, что полиция вправе начать дело лишь в случае соответствующего заявления потерпевших. Если бы таковые не нашлись или не пожелали расследования, то убийца счастливо избежал бы наказания.

Присутствующим все эти формальности были попросту неинтересны. Во время скучного действа в зале поднялся такой шум, что председательствующему пришлось громко стукнуть молотком и призвать слушателей к порядку, пригрозив в противном случае объявить перерыв.

Закончив декламацию крючкотворного шедевра, судейский окинул присутствующих строгим взглядом, явно полагая их поведение форменным неуважением к самим Тюру, Форсети и Снотре[23]. Но пристыдить сливки общества не было ни малейшей возможности, а посему он лишь поправил монокль и поклонился коронеру, после чего покинул трибуну.