Ничто не ново - только мы. - Александр Чуманов

— Как назовем-то? — смущенно спросила молодая мать молодого отца, когда все кончилось и она отдышалась.

— Так ведь ясно же, — с готовностью придвинулся Одиссей поближе к жене, — я же тебе рассказывал. А тут такое совпадение.

— Повтори, если не трудно, а то я с первого раза не запомнила, — виновато попросила та.

— Дак… Юдифь и Машутка…

— Ну, что ж, по-моему, ничего…

Пенелопа еще хотела добавить, что, может быть, пора уже сыну неба выкинуть из головы всякие воспоминания о первой жизни, похожие, если не на бредни, то на чистейшую выдумку. Но не посмела. Не то, чтобы совсем не посмела, а лишь временно. Отложила неизбежный, по ее мнению, разговор до более подходящих времен. Это хоть на Земле, хоть на Понтее, — везде жены не любят, когда их мужья излишне фантазируют или помнят то, чего ради семейного покоя помнить не нужно.

Стало в шалаше веселей, но тесней. Впрочем, теперь у Одиссея не было времени без дела валяться дома. Надо было успевать, поворачиваться. Работы хватало. Ее хватало всем. И Пенелопе, и подрастающим детям. Мать их стала брать на промысел, едва они научились ходить. А промысел известно какой — собирательство. Дикие плоды, корешки питательные, птичьи яйца, мелкая живность, которую удавалось словить, — все шло в дело.

Хотел Одиссей научить своих хозяюшек кой-чему по части заготовки провианта впрок, хотел, чтобы водились в доме всякие припасы, соления, варения, маринады.

— А зачем? — удивилась Пенелопа, — разве с нашим лесом что-то должно случиться, разве он может засохнуть, умереть, перестать плодоносить?

И Одиссей не нашел, что ответить. Она была права.

А потом ему приспичило сделать огород, словно мало пропитания росло в лесу, не требуя никакого ухода. Пенелопа закатывала глаза и хваталась за сердце, когда муж ковырял целину каменной мотыгой. Но он все разно расковырял небольшую грядку. Рецидивистом в смысле новаторства оказался неисправимым.

Кстати, дети спокойно и даже равнодушно наблюдали за ним, их здоровью явно ничто не угрожало. Возможно, это и подбадривало Одиссея.

Так он посадил на грядке сладкие корешки. Собирался в будущем наладить сахарное производство. Но, увы, корешки на специально подготовленной почве расти не захотели. Точнее, росли, но уж очень чахлые. Куда хуже, чем на воле. Будто понимали что.

Одиссею бы не опускать руки, попробовать заняться селекцией, другими культурами. Раз уж зуд такой. Но им в тот момент уже овладела новая идея. Захотелось построить дом. Настоящий, бревенчатый.

Однако труд опять оказался напрасным. Всего-то два венца срубил каменным топором Одиссей, причем тайком от жены, и понял, что надо выбирать: или добывать руду, жечь древесный уголь, строить домну, выплавлять чугун, варить сталь, ковать из нее настоящий топор, или плюнуть на дурацкую затею с домом.

Конечно, Одиссей плюнул. Но не из-за боязни устать или угробить новаторством хозяйку, а больше потому, что ни одно из перечисленных ремесел он не знал от начала до конца. Так вот и учили на курсах усовершенствования контингента,

Шли годы. И сын неба все меньше отличался от коренных понтеян. Даже и лицом стал на них похожим, только синева на подбородке и под носом от тщательного скобления острым камушком слегка выдавала его происхождение, но это если приглядываться. А если не приглядываться — такое же безволосое, слегка приплюснутое лицо, такой же мощный загорелый торс, такая же набедренная повязка. И по фасону, и по расцветке. Ну, может, немножко пошире.

И уже, бывало, начнет Одиссей вспоминать, что это за штука, которую он таскает на плече, которую кладет рядом, ложась спать, а вспомнить и не может.

— Машутка, Юдька! А что это у папки за штука? Кто знает? Кто вперед ответит, а?!

— Автомат! — кричат девчонки хором и хохочут. А отец им за это по гостинцу, жареному кабаньему хвостику.

«Ага, — вспоминает, молча, — правильно, автомат… С разрывными зарядами… Ага…»

А однажды Одиссей почувствовал, что у него в животе образовывается новый орган, тот, который отрицательно реагирует на прогресс. Испугался, конечно, не на шутку.

— Пенелопа, пощупай, что это у меня?

— Подумаешь, у меня тоже это есть, — легко поставила диагноз жена.

Одиссей на пробу попытался думать о чем-нибудь прогрессивном, ему сразу сделалось нехорошо. «Видать, окончательно в понтейца превращаюсь», — так подумалось.

А потом испуг прошел. Наступило состояние неопределенности, то ли радоваться переменам в физиологии, то ли, наоборот, кончать с собой таким. С одной стороны, мечтал, чтобы получилась на Понтее маленькая колония землян, ну, полуземлян, чтобы эта колония стала со временем республикой…

С другой стороны, надоело нескончаемое ощущение временности, уносящее нервные клетки и сводящее с ума, а окончательное превращение в понтеянина сулило бы гармонию и успокоенность души…

Забегая вперед, отметим, что новый орган не развился как следует, но состояние неопределенности оказалось стойким, оно только усиливалось или ослабевало, но никогда не оставляло совсем…

Так прошла жизнь. И как водится хоть на какой планете, ни одна мечта о гармонии не сбылась. Дочери выросли, замуж вышли за местных парней, внуков родили, но внуки знали по-русски лишь несколько слов, а больше любили скакать по деревьям с примитивными дротиками и орать нечленораздельно. Где ему, Одиссею, против генетики целого человечества одному!

Пришлось забыть о русской республике на Понтее.

В стопроцентного понтеянина тоже превратиться не удалось. Сам себя уж не отделял, а они, заразы, отличали с первого взгляда. «О, сын неба!» — кричали, уже вряд ли помня точный смысл произносимых звуков. Одиссей только кисло улыбался да раскланивался, как отставной конферансье.

23

Но однажды вдруг запомирала Пенелопа. Все бегала, хохотала, ругалась, а потом легла и руки сложила на животе. Это было, в общем-то, естественное дело, а все равно Одиссея оно застало врасплох.

Он, конечно, понимал, что такой момент обязательно настанет когда-нибудь, однако, во-первых, не думал, что жена его опередит, а, во-вторых, если и допускал этот вариант, то рассчитывал на свое самообладание, думал встретить горе философски стойко.

Так бы оно, наверное, и вышло, если бы смерть подкрадывалась постепенно, а не выскакивала из-за угла, будто налетчик.

Но понтеяне, вдобавок ко всему, не знали старости. По их лицам и телам невозможно было определить возраст, люди, достигнув зрелости, уже больше не менялись до самого конца, имели хорошую форму и работоспособность. И это, конечно, само по себе здорово, поскольку старость зла и, если она приходит, то делает с человеком порой такое, чего ему не снилось в страшном сне.

Однако у всякого явления есть оборотная сторона. Среди понтеян не было убогих стариков, но зато смерть косила цветущих на вид мужчин и женщин. И землянину, даже всю жизнь проведшему в иномире, невозможно было привыкнуть к такой несправедливости, хотя и на него самого уже начинали распространяться местные особенности.

Поэтому первое, о чем подумал Одиссей, увидев жену лежащей в столь однозначной позе, это о лекарстве. Хотел сразу делать какую-нибудь настойку из трав, какой-нибудь отвар из корней, чтобы поить Пенелопу всей этой гадостью, чтобы она пропотела как следует, прочистила желудок, взбодрила кровь. Все знал, а цеплялся за соломинку.

Но супруга остановила его чрезвычайно спокойным и даже немного насмешливым голосом:

— Не суетись. Сядь лучше. Посиди возле меня. Слава богу, не сей момент отхожу, а, может, завтра-послезавтра. Лучше поговорим, мало говорили с тобой, так хоть напоследок…

— Да ты еще поправишься, да ерунда все, не бери в голову, не выдумывай…

— Сам не выдумывай, — перебила Одиссея жена, — какая она у тебя живучая, эта привычка произносить лишние звуки, сколько лет живешь на Понтее, в два раза больше, чем на своей Земле, да, видно, горбатого могила исправит. Тогда, после носорога, мне твой бульон, конечно, пошел на пользу, это верно. Но теперь, сам же понимаешь, — совсем другое дело. Нынче мое нутро уже износилось, что ни день, то какой-нибудь орган выходит из строя. Сегодня противоатомная и противохимическая защиты отключились, завтра, надо ожидать, антипрогрессивная железа перестанет функционировать, а уж там, если ничего непредвиденного не стрясется, сердце и мозг…

Наутро бедняжке стало лучше, видимо, в последний раз. Ее сознание было ясным, голос слабым, но отчетливым.

— Устал? — спросила она мужа участливо.

— Да ладно, какая там усталость, — махнул он рукой и через силу улыбнулся, — ты-то как?

— О! Такое ощущение, что сейчас полечу! — она еще находила силы шутить, — я ночью теряла сознание, говорила чего?

— Да нет, собственно… Разве что на вашем птичьем языке…