Агент Их Величеств, Часть первая (СИ) - Александров Александр

- Никогда не понимал, зачем нужна была вся эта история с канонизацией Морганы. Надо бы как-нибудь спросить у Арту... кхм! У профессора... м-м-м... Арчибальда.

- А, так это же совсем просто. – Экскурсовод поднял руку в несколько театральном жесте, как бы разворачивая на фресках невидимое полотно. – Мерлину Первому недостаточно было уничтожить Церковь как конкурирующий институт; ему нужно было уничтожить веру. А вера – весьма забавная штука; её нельзя разбить молотками и переплавить на канделябры. Поэтому для начала, Артуру-Зигфриду понадобилась собственная святая. Святая, которая будет ходить по земле во плоти и творить чудеса, понимаете? Таковой и стала Леди Моргана. Её появление, а затем и канонизация вызывали внутренний церковный раскол: люди гораздо охотнее слушали осиянную ореолом славы святую деву, которую сопровождал ангельский хор – вы же знаете, наверное, что метресса была очень хороша в искусстве иллюзий – чем зажравшуюся церковную верхушку. Поэтому-то и началась Война Белого и Алого Крестов, в которой Церковь, фактически, уничтожила саму себя. Но главное было не в этом: в Моргану не нужно было верить. Она была настоящей, с ней можно было поговорить, и она занималась вполне себе рутинной управленческой бюрократией. А когда Первая Леди официально стала частью Квадриптиха, в голове у среднестатистического жителя новоиспечённого Королевства уже устаканился тот простой факт, что святые и чудеса – обыденность. К тому же, обыденность, которую можно успешно использовать: как ни крути, а при Первом Квадриптихе Королевство росло, крепло и очень быстро развивалось. Колдовство, в отличие от молитв, реально решало проблемы: оно призывало дожди, поворачивало реки, защищало от ужасов ночи и лечило болезни. И вот когда святые переехали с небес на грешную землю, Церковь окончательно рухнула, превратившись в бессмысленный придаток светской власти... – Экскурсовод немного помолчал, а потом, уже тише, добавил: – Кое-кто из философов считает, что после этого в людских душах на месте Неба возникла пустота.

- Интересное заявление. – Фигаро покосился на молодого человека в монашеском одеянии. – А сами вы что думаете по этому поводу?

- Своего собственного мнения на этот счёт у меня нет. – Экскурсовод улыбнулся. – Но я вполне разделяю мнение Седрика Бруне, который в своих «Примечаниях к будущему» писал, что, на самом деле, пустота изначально присуща человеческой душе, а жизнь есть метания в попытках чем-то эту дыру заполнить. Кто-то заполняет её мусором, а кто-то умудряется создать в этой пустоте новую Вселенную со своими звёздами и чуждыми Сферами. Всё, если коротко, зависит от самого человека.

- Мда, – пробормотал следователь, – уж по заполнению пустот Бруне был мастак... Вы на кого учитесь, юноша? Если не секрет, конечно.

- Ну что вы, какой уж тут секрет. – Экскурсовод рассмеялся. – На инженера-алхимика. А тут, вот, подрабатываю, чтобы на жильё хватало.

Фигаро молча протянул юноше золотой империал. Тот взял монету без какого-либо выражения на лице, и, коротко поклонившись, сказал:

- Да благословит вас бог, о щедрый чужестранец! Ибо напоивший жаждущего и сам не умрёт от жажды!

Следователь захохотал, и полез в карман за вторым империалом.

Глава 4

Когда Фигаро, усталый, но довольный, наконец, вышел из ратуши, часы на её башне вздохнули, зашипели, застрекотали, и звонко пробили четыре раза.

Следователь ощутил лёгкое чувство дезориентации; оказалось, что экскурсия заняла у него, ни много ни мало, три часа. Не то чтобы он совсем не следил за временем, но пролетело оно совершенно незаметно.

После зрелищ, как обычно, потянуло на хлеб. Хотелось прямо сейчас завалиться в какую-нибудь местную ресторацию, и проверить, хороши ли местные повара настолько же, насколько и экскурсоводы. Но Фигаро решил стоически дотерпеть до вечера, поскольку ему обещали чуть ли ни целый пир, и, как минимум, бочонок пива. Поэтому следователь повздыхал, подумал, да и отправился искать кладбище.

Вежливый старичок в шляпе-канотье, белой рубашке навыпуск и таких же белых штанах, что хмурясь, и что-то бормоча себе под нос, играл сам с собой в шахматы на скамейке у фонтана, объяснил, что, в принципе, до кладбища можно поймать некую «керосинку» (очевидно, имелась в виду регулярная керосиновая повозка, курсирующая по определённому маршруту), однако, «...если приезжий господин не торопится, то я бы рекомендовал вам спуститься с площади во-о-о-он на ту улицу, и пройтись вдоль обрыва к лестнице. Так вы и денежку сэкономите, и на виды полюбуетесь, а ходьбы там всего-то минут двадцать, ежели вашим ходом, да ещё с горки. А вот назад можно и керосинку взять, чтобы на гору не драться»

Фигаро поблагодарил, немного подумал, и счёл совет старичка дельным – в конце концов, его задачей было изучить город, чем он пока что с успехом и занимался. Поэтому он, наложив на саквояж простенькое облегчающее заклятье (теперь саквояж не летвитировал, а просто стал весить всего пару фунтов) прошёлся по площади, и по красивой белой лестнице спустился на выложенную камнем дорожку.

Дорожка, что тянулась вдоль довольно-таки крутого склона, представляла собой нечто вроде обзорной площадки: ограждая пешеходов от обрыва симпатичным парапетом, выполненным в виде каменных перил опирающихся на пузатые миниатюрные колонны, она как бы падала вниз маленькими скачками, позволяя оценить великолепный вид на город и озеро внизу.

Всё это следователь уже видел из окна, но прогулка ему понравилось: свежий ветерок приятно трепал волосы, солнце, спрятавшись за маленьким облачком, не слепило глаза, а на парапете через каждые сто-двести шагов сидели презабавные каменные скульптуры: нахохлившиеся орлы, ехидные химеры, горделивые змеи и суровые горбатые медведи.

«Интересно, – размышлял Фигаро, – откуда у них средства на всю эту красоту? Ну, понятно: тут же никто не совершает преступлений, а, стало быть, и не ворует из городской казны... Чёрт, а жаль, что это не какое-нибудь редкое алхимическое соединение в воде! Возили бы отсюда эту самую воду в цистернах и заливали в столичный водопровод. Так, глядишь, тамошние министры и стали бы жить на жалованье, как честные люди... Эх, мечты, мечты...»

Дорожка нырнула вниз, превратившись в лесенку с мраморными перилами, и резко закончилась, расколовшись надвое о древний дуб, к которому была привязана большая табличка указатель:

«Налево – городской парк. Направо – кладбище «Тихое пристанище»

Решив сходить в парк как-нибудь потом, Фигаро свернул направо. Под ногами камень сменился хорошо утоптанным грунтом; дорога с обеих сторон была укреплена высокими бетонными блоками, похожими на карандаши, и чем-то, смахивающим на пирамидки, сваренные из двутавровых балок. «Защита от оползней, – догадался следователь. – Однако, как тут у них... Каждая мелочь продумала, всё по-людски, а не как, вот, например, в Нижнем Тудыме, где мост через Зловонку чинят уже столько лет, что фабрикант Форинт плюнул, да и простроил свой собственный, с узкоколейкой, чтобы быстрее отгружать товар с фабрик. А я тут хожу и удивляюсь – почему, мол, всё так, как оно должно быть? И дико от этого, и от самих мыслей таких противно... Может, город и впрямь просто эдакая статистическая аномалия? Ведь если есть люди высокие, то, стало быть, должны быть и люди очень высокие, так? Если есть люди, которые живут долго, то должны быть и люди, что живут очень долго, правильно? Так, может быть, если есть города, где всё делается почти как надо, то в этом конкретном городе вообще всё делается как надо? Ах, если бы, если бы... Недаром Артур-Зигфрид Медичи, он же Мерлин Первый, в своё время решил, что саму природу человеческую, самое естество людское нужно менять, чтобы утопия стала реальностью. Человек одинаков везде; это аксиома, а, значит, у города этого есть какой-то секрет. Понять бы, какой...»

Деревья, что росли по обеим сторонам дороги, клонились друг к другу, словно тянулись к собратьям тонкими руками ветвей, образовывая нечто вроде зелёного коридора, где в трепещущей листве играло весёлыми искрами солнце. Это ну никак не походило на скорбный путь к месту последнего упокоения, и Фигаро даже не успел понять, когда дорога, наконец, вывела его к кладбищу, уткнувшись в широко открытые ворота из толстых кованых прутьев. Кладбищенской ограды не было видно; она буквально терялась в зарослях густого плюща.