Изнанка - Ян Войк

– Спасибо, мой хороший! Спасибо тебе и маме твоей! Не забываете меня, старую.

Андрей, сбитый с толку этим мирным диалогом, заметил, что рука у старухи совсем высохла. Казалось, под морщинистой кожей остались только искривленные артритом кости, никаких сухожилий и мышц.

– Как мама-то, Ванюша? – нижняя челюсть двигалась, а вот губы нет, да и ничего похожего на язык Милавин не увидел, оставалось загадкой как это может говорить.

– У неё всё хорошо, Нина Михайловна. Она вам привет передаёт.

– Ну и ты ей передавай.

– Обязательно. Ладно, мы пойдём. У нас тут дела.

– Идите-идите, доброго вам пути, – она снова подобрала руки под себя, упёрла клюку в землю и застыла в прежней сгорбленной позе. – Идите-идите…

Скрипучий старческий голос начал затихать.

– Пошли, – Иван кивнул Андрею в сторону выхода со двора. Но тот стоял на месте, не сводя глаз с говорящего мертвеца.

– Давай-давай, – Милавина пришлось дёрнуть за лямку рюкзака, чтобы он повернулся и пошёл прочь.

– Кто это? – подавленно спросил Андрей, когда они отошли на несколько шагов от подъезда.

– Моя соседка из верхней квартиры. Когда я был маленький, мать часто просила её присмотреть за мной, пока сама бегала на работу или в магазин. Нина Михайловна со мной гуляла, щи мне варила, читать учила…

– Я не про то, – раздраженно оборвал его Андрей. – Что с ней случилось?

– Она умерла, – коротко ответил Иван, – как и большинство местных обитателей.

Несколько секунд Милавин молчал, осмысливая услышанное.

– Так значит, мы сейчас в загробном мире? В аду? – наконец спросил он.

– Нет. Это не ад, – голос Ивана оставался ровным и спокойным, – это… где-то по дороге.

Город был серый и пустой.

Серость красок, которую Андрей поначалу приписывал лишь пасмурной погоде, оказалась настолько тяжёлой и всеобъемлющей, что её уже нельзя было оправдать только тучами, затянувшими небо от края до края. Да, свинцовые облака низко нависли над городом, почти наполовину скрывая иглу Останкинской телебашни, но дело было не только в этом. Свет казался слабым и безжизненным, он вырисовывал окружающие предметы, дома, деревья, припаркованные автомобили, но не оживлял их. Не было ни единого блика, ни в оконных стёклах, ни на полированных боках машин, ни на молодой майской зелени. Окружающий мир выглядел матовым, запылённым, невзрачным. Как на пейзаже неумелого живописца, который вроде бы изобразил всё точно и правильно, но недостаток мастерства так и не позволил ему вдохнуть в картину жизнь.

И одновременно, в глаза бросалась абсолютная пустота. По Проспекту Мира не двигалось ни одного автомобиля, ни единого пешехода на тротуарах или в парках. Пустота и тишина. Легкий ветерок, чуть колышущий ветви деревьев, да несколько ворон, безмолвно кружащих вокруг памятника Рабочему и Колхознице, не снижали, а только усиливали окружающее запустение. В шумном большом городе такого просто не могло быть. Даже в самый ранний предрассветный час Москва живёт, наполненная гулким шарканьем метлы дворника по асфальту, звонкими, хоть и отдалёнными ударами молотков ремонтных бригад на трамвайных путях и шорохом шин одиноких проезжающих автомобилей. Здесь же царило абсолютное безмолвие, а звук собственных шагов, нелепо вторгающийся в эту тишину, пугал и настораживал.

Подавленный собственными ощущениями, которые навалились на него, едва они вышли со двора, Андрей не задавал никаких вопросов. Иван заговорил сам, выждав пару минут, для большего эффекта.

– Ты когда-нибудь думал, что с тобой будет после смерти? Не с телом – его, понятное дело, закопают или там кремируют – а с твоей личностью… с душой?

– Нет, мне как-то хватало других забот.

– Ну да. Вот и Нина Михайловна об этом не задумывалась. Строила себе коммунизм, честно строила, старательно. А когда в последние десять лет всё вдруг рухнуло, она так и не смогла принять этих перемен. Потом она умерла – сердечный приступ. Родственники её похоронили, наследники заселились в её квартиру, всё как положено. Но оказалось, что после смерти, какая-то часть Нины Михайловны всё ещё существует. Её личность, её характер, ну вроде как, её душа – всё это не исчезло. И куда ей теперь деваться? В ад или в рай она никогда не верила, для неё их как бы не существует. В мире живых ей тоже не место, поскольку она умерла и хорошо это понимает. Вот она и попала сюда. На Изнанку.

– Получается, это её собственный загробный мир? – уточнил Андрей, шагая вслед за Поводырём вдоль пустого проспекта и трамвайных путей, справа от них возвышался монумент Рабочему и Колхознице.

– Не совсем. Не только её собственный, сюда попадает множество людей. Те, кто не знают, куда им деваться, после смерти. Кто не хочет смириться с тем, что умер, и продолжает цепляться за жизнь. Или те, кто не умер, но в то же время, по каким-то причинам покинул мир живых, как твоя дочь.

– Что-то типа «предбанника» загробной жизни? – Милавин невесело усмехнулся.

– Вроде того. Или отстойника для тех, кто оказался не готов к смерти.

– То есть, это временная остановка?

– Для большинства из тех, кто сюда попадает – да. Здесь они потихоньку свыкаются с тем, что умерли. Постепенно забывают мир живых. Когда проблемы и нужды жизни перестают их интересовать, они забывают своих родных, забывают даже собственное имя, а потом уходят отсюда. Внешне это выглядит, будто человека начинает одолевать сонливость, он всё меньше общается с окружающими. Его тело становится полупрозрачным, вроде миража или дымки, поэтому здесь таких называют призраками. Как правило, им вообще нет дела до окружающих, они их даже не замечают. А потом и вовсе растворяются в воздухе.

– И куда они уходят?

– Кто ж знает, – дёрнул плечом Иван, – обратно никто из них никогда не возвращался. Ты оглядываться не забывай, мало ли что.

Они вышли на перекрёсток, трамвайные пути свернули, уходя направо, параллельно другой улице, что пересекала Проспект Мира под прямым углом. Андрей послушно оглянулся, позади был всё тот же унылый пейзаж из низких серых туч и пустых улиц. Никакого движения. А вот справа, чуть не доехав до навеса остановки, стоял трамвай. Обыкновенный жёлто-белый трамвай, за задним стеклом даже виднелась табличка семнадцатого маршрута. Двери плотно закрыты, но пассажиров внутри нет, только пустые сидения. Одинокая ворона, сидевшая на проводе прямо над трамваем, оглядела нежданных гостей и хрипло каркнула на них.

– Трамвай, – зачем-то вслух произнёс Милавин.

– Ага, – насмешливо хмыкнув, согласился Иван, – Он здесь всё время стоит.

Иван вскинул автомат и несколько секунд разглядывал поперечную улицу через оптический прицел, наконец, кивнул: пошли.

Они оставили позади перекрёсток, продолжая двигаться вдоль проспекта, теперь уже по зелёной аллее. В обычном мире, или в мире живых, как называл Иван, листва кидала на асфальтовую дорожку пёструю тень, укрывая прохожих от солнца. Здесь же, на Изнанке, под деревьями висел густой полумрак, близкий к вечерним сумеркам.

– А как долго люди задерживаются здесь, прежде чем становятся призраками? – Андрей более-менее освоился и снова начал задавать вопросы.

– По-разному. Тут всё очень индивидуально. Кто-то уходит через два или три дня. А некоторые – та же Нина Михайловна – задерживаются здесь на годы, просто потому что не знают, куда им дальше идти. А есть и такие, кто не хочет уходить. Такие цепляются за Изнанку и держатся здесь как можно дольше.

– Каким образом?

– Человек, ну или его душа, остаётся на Изнанке до тех пор, пока считает себя живым, пока цепляется за воспоминания о жизни. А чем, по-твоему, живой отличается от мёртвого?

– Не знаю, – усмехнулся Милавин, он как-то не был готов к таким философским вопросам.

– Всё очень просто. Живой должен чем-то питаться, чтобы продолжать жить. Нужно что-то есть. Кто-то из местных находит в магазинах консервы или другую еду, но это мелочёвка. Гораздо надёжней, если уж ты хочешь подольше задержаться на Изнанке, есть тех, кто ещё помнит, что такое жизнь.

– Ты имеешь в виду, есть других… другие души?

– Именно так, сожри ближнего и проживёшь подольше, – в голосе Ивана послышалась злобная усмешка. – Довольно много местных обитателей считают, что сожрать другого это норма жизни. Поэтому я тебе и говорю: не забывай оглядываться. Мы для них лакомый кусок, поскольку живее всех живых.

– Твою же мать, и после смерти всё то же самое… – горько подытожил Андрей, развернувшись всем корпусом назад. На тёмной аллее никого не было, и он задал следующий вопрос: «А если человека, ну то есть душу, съедают, она вообще перестаёт существовать… или как? Она же вроде бессмертная?»

– А хрен его знает. Те, кого съели, или просто убили, исчезают и никогда больше здесь не появляются. А уж куда они уходят, и вообще уходят ли, никому не известно.

– Получается, что Изнанка не так уж и отличается от мира живых…