Заблуждение велосипеда - Ксения Драгунская

И вот я сижу в комнате с зеркалом, в своей кровати, отправленная, очевидно, на «дневной сон» после обеда. Где-то в другой комнате мама разговаривает по телефону. На кухне бренчит посудой очередная Анна Даниловна. Брата нет. Я прислушиваюсь — кто где находится, не идет ли кто ко мне, и решаюсь на рискованное мероприятие — пробраться в комнату к папе, которого нельзя тревожить.

Слезаю с кровати. Тапочки. А ну их, они шлепают, они меня выдадут. Иду босиком. Прохожу мимо зеркала, стараясь не смотреть на него — сейчас начнет строить рожи или вообще затянет туда, за стекло.

Смотрю в сторону и больно натыкаюсь на угол стола.

Уй-а, уй-а!.. Больно как…

Так, тихо, а то услышат. Тру ушибленное место. Иду дальше. Теперь надо тихо-претихо открыть дверь и разведать обстановку.

Тренькает параллельный телефонный аппарат — мама куда-то звонит.

Совсем уж было собираюсь выйти из комнаты, но сквозь стеклянную дверь кухни вижу — в коридор направляется Дора Ефимовна, или как ее, с кастрюлей в руках.

Надо ждать, пока она уместит кастрюлю в холодильник и уберется обратно. Ага, а если она ко мне заглянет? А я совсем даже не сплю, а стою около двери. Скажу, писать захотела.

Домработница долго, как нарочно, возится с кастрюлей в холодильнике и уходит.

Теперь быстро-пребыстро открываю дверь и в три прыжка — к двери папиной комнаты.

Заглядываю.

Папа лежит на диване, с газетами.

— Лев, Левльвович… — шепчу я.

Он опускает газету и смотрит на меня.

— Лягушонок пришел! Ну-ка иди скорей сюда, лягушонок…

Папа снимает очки, и мы возимся, копошимся, хохочем и колбасимся у него на диване. А еще можно просто подпрыгивать на пышных подушках и орать:

— Я лягушонок-квакушонок!

Вот кто меня любит, вот кто мне рад всегда!

Потом добрый лев угощает напрыгавшегося Квакушонка калорийной булочкой. И Квакушонок снова прыгает!

Пока в комнату не приходит мама и не говорит с досадой:

— Ну вот, теперь жирные пятна на обоях…

Мы с папой мечтали о собаке. Папа, конечно, мечтал гораздо дольше, чем я. Наверное, тоже с детства. Но какая уж там собака — жизнь в Гомеле в годы Гражданской войны, потом коммуналка на Покровке, бездомье, война, послевоенная порция бездомья уже вместе с мамой и родившимся братом.

В квартиру на Каретном они въехали только в шестидесятом году. А в конце зимы семьдесят второго папа стучал рукой по столу и кричал:

— Я хочу иметь собаку! Я хочу иметь собаку во что бы то ни стало!

И звуки во дворе — голоса, лай собак, хлопанье дверей, автомобили, смех — были совсем как летом. Мы с мамой пришли из сада «Эрмитаж», и она говорила:

— Нет, товарищи, это что-то ненормальное, чтобы в начале марта дул такой ощутимо теплый ветер.

Да, весна пришла очень быстро и очень теплая, а у меня не было легкой одежды, и я ходила в детский сад в шубе. Меня ругали и свистящим шепотом обсуждали нашу семью. Потом мама купила мне красную куртку с золотыми пуговицами.

Все время солнце, чистое небо.

И вот появляется дивное, плюшево-шелковистое, ушастое, пятнистое, сопящее создание — щенок спаниеля Тото, названый в честь итальянского комика, знаменитого своей любовью к собакам.

И как только мама согласилась на щенка? Может, врачи посоветовали? Видите же, как он плох, не перечьте, смилуйтесь. Смиловалась.

Целыми днями я таскала Тото на руках. Наверное, именно с тех пор я обожаю собак и щенков особенно. Их так приятно трогать, теплые тугие пузики, щеки и носы…

Тотошку надо было кормить шесть раз в день, как грудного ребенка, отчего мама раздражалась. И вот однажды мы с папой приходим откуда-то или просто сидим дома одни, и есть что-то хочется. Идем мы на кухню и находим кастрюльку с манной кашей, да с такой вкусной (я вообще терпеть не могу манную кашу), что тут же ее съедаем. А потом выясняется, что это Тотошина каша, которую специально мама заранее сварила, чтобы потом смешать с какими-то витаминами, как положено породистым щенкам.

Мама обиделась, конечно. Безобразие — известный писатель, взрослый человек — и съел щенячью кашу.

Как только папа умер, песика Тото отдали «хорошим людям».

Время дневного сна, спишь и просыпаешься от предчувствия катастрофы. Чужие голоса.

Вскакиваю и босиком шлепаю на кухню.

Какие-то трое, дружная семья, папа, мама и мальчик лет десяти. Гладят моего Тотошку, умиляются.

Молча хватаю щенка под пузо, а он уже подрос, тяжелый, теплый, лижется, лапы большие, мой, мой, наш с папой пес…

Отдали в другой раз, исподтишка, втихомолку, тайно, когда меня дома не было.

Не плачь, доченька, мы тебе черепаху купим.

Сравнили!..

Нет, это только взрослым может прийти в их вывернутые наизнанку головы — считать, что лысая с противной старушечьей рожей черепаха может хоть как-то, хоть на тысячную, на миллионную долю заменить щенка.

«Не плачь, мы обязательно заведем собаку, когда ты немножко подрастешь».

И все. Это стало рефреном на долгие годы моего «подрастания».

— Мам, а мы собаку заведем?

— Обязательно! Я и сама очень люблю собак. Просто очень. Вот подрастешь чуть-чуть — и заведем.

Этой собакой, которую «мы скоро обязательно заведем, вот весной — точно», меня с «особым цинизмом» шантажировали, выманивая послушание, отказ от других подарков, вежливость и молчание, когда хотелось орать и биться головой об стену.

— Скоро возьмем щенка. Если, конечно, ты будешь себя хорошо вести. Как хорошая большая девочка.

Ну, с этим у меня до сих пор неважно…

Когда через несколько дней после смерти папы меня привели в детский сад, все воспитательницы и нянечки вышли к нам навстречу.

Ну и все как-то пошло своим чередом. Меня «сдали» на детсадовскую дачу в Малеевке. Очень хотелось домой. Мы рисовали рисунки и писали письма родственникам: «Здравствуйте мама и брат Деня! Я живу хорошо. Приежжате скорей на родительский день. Привизити огурцы. У меня выпал зуб. Ксюша Д.». К письму обычно прилагался рисунок — береза с двумя ветками, поднятыми, словно она сдается, рядом гриб величиной с полберезы. И приписка от воспитательницы: «Девочка хорошо ест, поправилась на два килограмма, участвует лягушкой в «Теремке», и ей необходим костюм. Пожалуйста, зайдите в «Детский мир», где за копейки можно приобрести все необходимое».

Нас строили парами и вели на Золотую поляну, полную одуванчиков. Полагалось петь. И хор измазанных зеленкой малюток в панамках затягивал что-нибудь из популярных кинофильмов тех лет:

«Ромашки спрятались, поникли лютики…»

На Золотой поляне девочки должны были плести венки из одуванчиков. У меня никогда не получалось, и после нескольких безуспешных попыток я закидывала липкие желтые цветы подальше в траву.

Надо становиться мальчиком! Срочно…

Папа Наташи Картамышевой отдыхал в Доме творчества по соседству и построил нам шалаш. У Наташи фамилия — Картамышева, у ее мамы — Савченко, а у папы — Рощин. Вот как бывает.

Все ждали родительского дня в середине июля — родители приедут на концерт и после концерта конечно же заберут.

Многих забрали. А меня — нет. Изо всех сил я старалась не плакать, чтобы не огорчать маму, притащившую мне гостинцы.

Хорошая большая девочка.

Помню, что привезли нас из Малеевки только в начале сентября.

Детский сал кончился, няни тоже исчезли, но меня все равно надо было куда-то девать, и какие-то добрые чужие люди много-много-много раз задавали мне вопросы:

«Ксюшенька, а сколько тебе было лет, когда папа умер?

Ай-яй-яй…

А как же тебе сказали, что вот он умер?

Ой-ей-ей…

А ты сильно плакала, да?

Ай-ай-ай-ай-ай…»

И проникновенно, с душой:

«А ты папу помнишь?»

И вот не сразу научишься отвечать правильно.

«Ага».

Или — «угу».

«Ну да, конечно».

«Прекрасный букет у этого вина, не правда ли?»

«Вы участвуете в Интернет-дискуссии «Россия, вперед?»

«Кстати, вперед — это куда именно? Разные бывают «впереды».

Или просто:

«А вам-то зачем это знать?»

Или даже:

«Не твое собачье дело».

(И ничего неприличного. Ведь собаки — хорошие).

Не сразу научилась отвечать на вопросы.

Честно рапортовала.

Потому что взрослым грубить нельзя.

Надо быть вежливой.

Интересно, а сочинитель должен быть вежливым с читателями?

Ну, театральный автор, понятно, не должен. Наоборот, напротив. Всё на провокации, чтобы хоть какие-то эмоции выдавить из отупевшего зрителя, приходящего в театр только чтобы поржать или показать новый наряд. Хоть пугнуть его как-то, хоть прогневать.

«Всем пиздец, актеры ссут в зал», — вот финальная ремарка пьесы моей мечты.

Ладно уж, буду вежливой с читателями, так и быть. Но не про то, как ходили с папой в цирк на Цветном.