Уйди скорей и не спеши обратно - Фред Варгас

— Неплохо устроился, парень, — сказал старик, развалившись на перине.

— Тебе нравится? — сказал Жосс, полуоткрыв глаза.

— Здесь тебе лучше, чем там. Я тебе говорил, что с моим ремеслом можно далеко пойти.

— Ты мне это уже семь лет твердишь. Ты только за этим пришел?

— Эти записки, — проговорил предок, почесывая небритую щеку, — эти «странные» послания, как ты их величаешь и которые отдаешь аристократу. Я бы на твоем месте поостерегся. Здесь что-то нечисто.

— За них платят, дед, и платят хорошо, — сказал Жосс, надевая ботинки.

Старик пожал плечами:

— На твоем месте я бы поостерегся.

— Что это значит?

— То и значит, Жосс.

Не ведая о том, что второй этаж его собственного дома посетил дух Никола Ле Герна, Декамбре работал у себя в маленьком кабинете на первом этаже. На этот раз ему показалось, что в одном из «странных» посланий была подсказка, едва заметная, но, возможно, решающая.

Текст утренней записки был продолжением истории, которую Жосс называл «рассказ про типчика без начала и конца». Речь явно шла о какой-то книге, из середины которой брали отрывки, отбрасывая начало. Но зачем? Декамбре вновь и вновь перечитывал эти отрывки в надежде на то, что безыскусные и неуловимые фразы откроют ему наконец имя их автора.

В церковь с моей женой, которая не была там уже месяц или два. (…) Хотелось бы знать, оттого ли у меня прекратились колики, что я ношу заячью лапку, которая должна защищать меня от всех ветров.

Декамбре со вздохом отложил листок и взял другой, тот, в котором была подсказка:

Et de eis quae significant illud, est ut videas mures et animalia quae habitant sub terra fugere ad superficiem terrae et pati sedar, id est, commoveri hinc inde sicut animalia ebria.

Ниже он быстро набросал перевод, поставив посередине знак вопроса: И среди признаков этого ты увидишь крыс и тварей, обитающих под землей, как побегут они на поверхность в муках (?) и, как пьяные, устремятся прочь от этого места.

Уже час он бился над словом «sedar», оно было не латинское. Было ясно, что ошибки тут нет. Автор был так педантичен, что обозначал многоточием все пропуски, которые позволял себе, переписывая текст оригинала. Если он напечатал «sedar», значит, именно это слово стоит в тексте, написанном на прекрасной поздней латыни. Карабкаясь по старой деревянной лестнице в поисках словаря, Декамбре вдруг остановился.

Арабский! Это арабское слово.

Он лихорадочно вернулся к столу и обеими руками прижал к нему листок, словно боясь, что тот улетит. Смесь арабского и латыни. Декамбре быстро отыскал другие послания, где говорилось о бегстве животных на поверхность земли, в том числе первый текст на латыни, который Жосс прочел накануне и который начинался почти теми же словами: Ты увидишь.

Ты увидишь, как животные, рожденные в гнилье, будут множиться под землей, как то: черви, жабы и мухи, а если причина тому подземна, ты увидишь, как чешуйчатые твари, живущие в норах, выйдут на поверхность, бросив свои яйца, а иногда будешь видеть уже мертвых. Если же причина тому в воздухе, то же случится с птицами.

Тексты повторяли друг друга, иногда слово в слово. Разные авторы писали об одном и том же вплоть до семнадцатого века, одно и то же послание повторялось из поколения в поколение. Так монахи из века в век переписывали декреты «Увещания». Значит, людей этих было много. Людей, принадлежащих к избранному кругу, образованных. Но не монахов, нет. Религией тут и не пахнет.

Декамбре все еще размышлял, подперев рукой голову, пока не раздался на весь дом звонкий, как песня, голос Лизбеты, зовущий всех к столу.

Спустившись в столовую, Жосс обнаружил, что все постояльцы Декамбре уже сидели на своих местах и привычно разворачивали салфетки, освобождая их от деревянных колечек. На каждом колечке был свой рисунок. Жосс не решался присоединиться к столу в тот же вечер — ужинать было не обязательно, если накануне заранее сказать, что тебя не будет, — а он был очень смущен необычной обстановкой. Он привык жить один, есть и спать в одиночку и разговаривать сам с собой, кроме тех случаев, когда ходил ужинать к Бертену. За тринадцать лет жизни в Париже у него было три подружки, которые надолго не задержались и которых он никогда не решался приводить в свою комнату, где матрас валялся прямо на полу. Жилище женщины, даже самое скромное, всегда выглядело гораздо уютнее, чем его берлога.

Жосс отмахнулся от этих глупых мыслей, которые, казалось, возвращали его во времена юности, когда он вел себя неестественно и вызывающе. Лизбета улыбнулась и протянула ему его личное колечко с салфеткой. Когда Лизбета так широко улыбалась, ему сразу хотелось кинуться к ней в объятия, словно человеку, потерпевшему крушение, который увидел скалу в ночной темноте. Великолепную, округлую и гладкую скалу, которой будешь возносить вечные слова благодарности. Жосс дивился сам на себя. Такое сильное влечение он испытывал только к Лизбете и только когда она улыбалась. Сидевшие за столом смущенно пробормотали Жоссу «добро пожаловать», и он занял место справа от Декамбре. Лизбета возглавляла собрание на другом конце стола, прислуживая гостям. За столом сидели еще двое постояльцев, Кастильон, из комнаты номер один, кузнец на пенсии, который первую половину своей жизни был фокусником и объездил все кабаре Европы. И Эвелина Кюри из комнаты номер четыре, миниатюрная женщина около тридцати лет, бесцветная, с мягким старомодным личиком, она сидела, склонившись над тарелкой. Как только Жосс переступил порог гостиницы, Лизбета ввела его в курс дела.

— Будь осторожен, моряк, — наставляла она, потихоньку отведя его в ванную комнату, — чтобы без промахов. С Кастильоном можно болтать свободно, у него кожа толстая, считает себя шутником, любит зубы скалить, шуточки плоские, зато не подеретесь. Не волнуйся, если у тебя за ужином часы пропадут, он без этого не может, за десертом обязательно вернет. На десерт всю неделю фруктовое пюре или свежие фрукты по сезону, а по воскресеньям манный пирог. Здесь полуфабрикатов не бывает, можешь есть не глядя. Но с малышкой поосторожней. Она здесь полтора года спасается. Сбежала от мужа, который ее восемь лет колотил. Восемь лет, представляешь? Она его, похоже, любила. В конце концов очухалась и однажды вечером явилась сюда. Но ты будь начеку, моряк. Муж ищет ее по всему городу, чтобы прибить и вернуть в лоно семьи. Одно с другим, конечно, не ладится, но такие типы так устроены, иначе не могут. Он готов ее укокошить, чтобы она другим не досталась, — ты-то пожил на свете, знаешь, как это бывает. Так вот, значит, имени «Эвелина Кюри» ты не знаешь и никогда не слышал. Здесь мы зовем ее Евой, так никому невдомек. Понял, моряк? Будь с ней ласков. Она мало говорит, часто вздрагивает, краснеет, как будто все время боится. Потихоньку приходит в себя, но ей нужно время. Ну а меня ты и так знаешь, я девушка добрая, но грязных шуточек не терплю. Это все. Спускайся к столу, уже пора, и лучше я тебе сразу скажу: две бутылки, не больше, потому что Декамбре любит пропустить лишнее, так что выпивку я ограничиваю. Если хочешь добавку, иди в «Викинг». Первый завтрак с семи до восьми, всем это подходит, кроме кузнеца, он встает поздно, у всех свои причуды. Я тебе все сказала, не стой тут, я пойду положу тебе колечко. У меня есть с цыпленком и с корабликом. Тебе какое больше нравится?

— Что еще за колечко? — не понял Жосс.

— В которое салфетку вставляют. Стирка раз в неделю, белое в пятницу, цветное во вторник. Если не хочешь, чтобы твое белье стиралось вместе с бельем кузнеца, прачечная через двести метров. Если хочешь глажку, плати Мари-Бель, она приходит окна мыть. Так что ты решил насчет колечка?

— С цыпленком, — твердо ответил Жосс.

— Ох уж эти мужчины, — вздохнула Лизбета, уходя, — вечно они хитрят.

На ужин был суп, жареная телятина, сыр и печеные груши. Кастильон болтал сам с собой, а Жосс пока помалкивал из осторожности, словно плыл по незнакомому фарватеру. Малышка Ева ела бесшумно и подняла глаза всего раз, чтобы попросить у Лизбеты хлеба, Лизбета улыбнулась ей, и Жоссу показалось, что Еве захотелось кинуться ей на грудь. А может, этого опять захотелось ему самому.

Декамбре за весь ужин не проронил ни слова. Лизбета шепнула Жоссу, помогавшему убирать посуду: «Когда он такой, значит, он ест и работает в одно время». И действительно, покончив с грушами, Декамбре тотчас поднялся из-за стола, извинился перед сотрапезниками и вернулся к себе в кабинет.

Просветление снизошло на него утром, едва он проснулся. Имя затрепетало у него на губах раньше, чем он открыл глаза, словно оно всю ночь дожидалось пробуждения спящего, сгорая от нетерпения быть названным. И Декамбре услышал, как его собственный голос негромко произнес: Авиценна.