За Черту - и Дальше - Люциус Шепард

"Расскажи мне о фриттерах", сказал я. "Никто не хочет о них говорить. Твердят только, что они опасны."

"Я не знаю по-настоящему, что они такое. Выглядят, как крошилки для яблок и плавают в воздухе. Они ядовиты и убивают быстро."

Я хохотнул. "Должно быть, все копят жирок, чтобы защититься от ужасов."

"Думаешь, это смешно?", резким голосом спросила Энни. "Теперь, когда дожди кончились, осталось недолго ждать, когда ты сам узнаешь, насколько они опасны."

Надо признать, что Энни была права — слушать кодлу хобо-философов, большинство из которых не закончило даже среднюю школу, совсем не было большим развлечением. Однако, философствование было естественным порождением жизни За-Чертой. Большинство проводили по шесть-семь часов в день за работой, и у большинства была какая-нибудь связь, помогавшая проводить оставшееся время, но, обычно, оставалось еще и свободное время, поэтому, хотя любопытство у каждого, включая меня, казалось, уменьшилось, вопрос о том, где-же-мы-черт-побери-находимся, выскакивал наружу всякий раз, когда кто-то позволял своим мыслям блуждать. Поговори с человеком больше одного раза, и он расскажет тебе все свои воззрения на любой предмет. Мой неформальный опрос показал, что около трети жителей верили, что мы перешли в некую пограничную к смерти зону и нас тестируют, определяя, что с нами делать. Наверное, с четверть верили, что железнодорожные депо в прошлом мире являются зонами, где расплываются границы между измерениями, и что мы, как говориться, перевели стрелку, я никаких тестов не существует. Около двадцати процентов придерживались теории компьютерной игры Бобби, но я думаю, что число это раздуто, потому что Бобби страстно проповедовал свою теорию и под его влиянием заметная часть хобо-панков купилась на нее. У остальных имелись индивидуальные теории, хотя в основном это были просто варианты трех главных идей.

Одна из наиболее странных и определенно самая ярко выраженная теория дошла до меня от Джозайи Тобина, мужика под пятьдесят, который все еще носил гнусненькую седую бороду Моисея, в которой ходил, когда был хобо по прозвищу Удавка и являлся членом ЕТПА (Ездоки на Товарных Поездах Америки) — группы бродяг, проще говоря, банды, которые думали о себе, как о крутых мачо сорви-голова, но в основном были просто мертвецкими пьяницами. Ирония заключалась в том, что Удавка был геем, и в ЕТПА его никогда бы не приняли, если б знали о его гомосексуальности. И когда они это все-таки обнаружили, то предпочли данный факт проигнорировать, вместо того, чтобы выколотить из него пыль, да и выкинуть из своих рядов, что только подтвердило мне, какие реальные сволочи они были. Во всяком случае, как-то днем я стирал свое белье, сушил его и загорал сам, лежа без рубашки, закинув руки за голову и глядя на облака, в то время как Джозайа делал то же самое. Он сдвинул бороду в сторону, подставляя солнцу костлявую грудь, и не загорелая ее часть напоминала приросший белый детский нагрудник. Мы начали разговаривать и под конец он рассказал, что думает о том, что же с нами случилось.

"Насколько я секу", сказал он, "существует больше вселенных, чем хватит нулей, чтобы их сосчитать. Триллионы и триллионы, и все они отстоят друг от друга на расстоянии волоса, так что легко соскользнуть в ту, что близка к нашей. Я говорю, по-настоящему легко. Знаешь, вроде как оно бывает, когда теряешь свои ключи или еще что-то — точно знаешь, что еще секунду назад положил их на кофейный столик, но там их нет. Что ж, ты не ошибся. Ты действительно их положил. Но так уж получилось, что ты соскользнул во вселенную, где ты же положил их куда-то в другое место. И, черт побери, ты можешь остаться там на всю оставшуюся жизнь. Ты еще следуешь за мной?"

"О, ага", сказал я. "валяй дальше."

"Те вселенные, которые ближе", продолжил Джозайа, "сильно походят на ту, откуда ты сам. Может, всего одна-две мелочи отличаются, вроде того, где ты оставил свои ключи, или в какое время на ТВ идет твое любимое шоу. Но чем дальше отстоят вселенные от твоей, тем они причудливее. И, отдалившись на биллион вселенных, попадаешь в настолько другую, что не можешь понять ничего, что там происходит. Все еще следуешь за моей мыслью?"

"Угу", сказал я.

"Окей. Редко, но бывает, что открывается трещина. Я говорю не о трещине между вселенными. Я говорю о трещине во всей проклятой структуре. Вещи проваливаются в эти трещины и куда, думаешь, они деваются?"

"За-Черту", сказал я.

"Или в похожие места. Думаю, таких мест должно быть больше одного. Откуда они взялись, я не знаю. Хотя… надо поразмыслить." Джозайа поднял голову и посмотрел на меня. "Что думаешь?"

"Мне нравится. Больше смысла, чем в теории Бобби Форстадта."

Джозайа фыркнул. "Лошадиное дерьмо о компьютерной игре! Это всего лишь показывает, как Бобби проводил время в том мире."

"Одно до меня не доходит", сказал я, "поезда. Они, похоже, не влезают в твою теорию. И то, как чувствуешь себя после первой же ночи — здоровым и с ясной головой. Это, конечно, больше походит на то, что рассказывают о смерти."

"Мужики, что все это рассказывают, ведь не умерли, верно? Стало быть, это четко доказывает, что человек пересек границу между вселенными. Однако, поезда… Мне неприятно говорить, что ты прав, но ты прав. Я придумал несколько объяснений, которые укладываются в мою теорию. Они чертовски глупы, но я придумаю что-нибудь и получше."

Он перевернулся на живот. Спина была исполосована толстыми вспухшими шрамами, в некоторых местах узловатыми — я видел похожие шрамы на бродяге, который прорвался сквозь колючую проволоку.

"Я что-нибудь придумаю", сказал Джозайа. "Что-то пригодное придет рано или поздно."

Джозайа гораздо больше всех остальных верил, что это будет скорее поздно, чем рано. Дожди усиливались, с каждым днем становясь все дольше, а люди все больше тревожились и забивались по своим кельям. Энни и я тоже больше обычного оставались дома, но не из-за тревоги. Мы миновали стадию узнавания и проводили блаженно-ленивые утра на ее травяном матраце, прислушиваясь к каплям дождя, мягкими пулями врезающихся в крону, разговаривая и занимаясь тем, что я когда-то называл траханьем, но сейчас, признав взаимность деяния, а не просто пытаясь удовлетворить себя, мысленно называл любовью.

Чаще всего мы говорили о прошлом — настоящее просто не было столь интересным. Энни рассказала, что в Туксоне занималась успешным бизнесом уборки комнат, но именно стресс, связанный с этим бизнесом, вырвал ее из общества и отправил на рельсы. Однажды утром, рассказывала она, она проснулась и просто не смогла больше выдерживать давления. Хотя, когда я видел ее раньше, она была почти такой же опустившейся, как и я, она все же сохранила более романтический взгляд на жизнь. Она вспоминала обо всем, как о вечеринке с друзьями, растянувшейся на годы, а те ужасные вещи, что происходили с ней — насилия, побои и прочее — были просто отклонениями. Она была рада уйти от той жизни, но сохранила добрые воспоминания, вытеснившие все плохие, она говорила о свободе, о пирушках, о съездах хобо, о товариществе. Она часто толковала, как вышла замуж за Честера-Хулигана в депо в Спокане, как бродяги собирались отовсюду, а парочка их даже поработала в Кламат-Фоллсе около месяца, чтобы купить ей кольцо. Мне кажется, именно эта романтическая сторона была причиной ее внимания ко мне. Она выстроила мой образ как истинного короля дороги, а не как пропащего пьяницы, которым я реально был; несмотря на то, что я бросил ее в Миссуле, она привязалась к этому образу, лелея его как символ веры. Со своей стороны, я был так благодарен быть хоть с кем-то, что поначалу не мог отделить эти чувства от того, что я чувствовал к ней. Однако, с течением дней я понял, что люблю в ней все. То, как шевелятся мускулы ее бедра при ходьбе, выразительность ее улыбок, разнообразие ее настроений. Как она рассматривает кусочек тряпки, что Писцинский или еще кто-то привез из большого мира, пока не распознает в нем форму, и вдруг понимает, что это будет рубашка, юбка или пара брюк. Но что мне больше всего нравилось в Энни, так это ее сила. Не то, чтобы она была сильна во всем. В каждом из нас посередине зияла трещина, которая аннулировала наши прежние жизни. Однако, в ней имелась сила, которая казалась дополнительной к силе, что я начал различать в себе. Наверное, именно эта дополнительность позволяла нам любить друг друга.