Прежде чем сдохнуть - Анна Леонидова

Я слышала, что он сплюнул мне вслед. Фу, какой отстойник! На Танькином месте мне было бы стыдно, обнаружься у меня такие защитники.

На всякий случай я прошлась по корпусу, обнаружила, что листки с литературной критикой повсеместно содраны. Наклеила вместо них новые, добавив в текст еще парочку язвительных предложений и поставив свою подпись, – все равно все уже в курсе, что это моих рук дело. Взяла у белобрысого и косноязычного парнишки в кают–комнате удочку, белую булку и отправилась к озеру.

День выдался жарким, надо мною тут же сгрудился гурт слепней и мух. Рыба не клевала. Фирменная найковская бейсболка не защищала голову от солнца, а, наоборот, работала какой‑то грелкой. Казалось, что мою башку поместили в микроволновку и включили режим «гриль». А без нее глаза тут же начинали слезиться от слепящего солнца. По–хорошему, надо было вернуться во дворик пансиона под столетние тополя, зарыться в томик Чехова и орошать себя время от времени термальной водой. Но вернуться во дворик – значило принять открытый бой. Рукопашной мне не хотелось. Я высидела на самом солнцепеке три часа.

Не поймала даже захудалого ротана. И уже изрядно злилась и на себя, и на Таньку, и на не в меру возбудившийся Димкин инстинкт защитника. Слава богу, настало время полдника, и мне пришлось смотать удочки и двигаться в сторону столовой. Иначе у меня неминуемо случился бы солнечный удар.

Похоже, все то время, пока я скармливала озеру белую булку, за мной наблюдали. Как только я избавилась от удочек, директриса заведения – крашеная под баклажан тетка лет сорока зажала меня в коридоре и приперла своим плоским животиком к стенке. В течение всего разговора она не вынимала рук из карманов и от того делалась похожей на эсэсовку. Как будто бы она спеленала себя по рукам, опасаясь, что не удержится и начнет меня ими душить.

— Софья Аркадьевна, вы нарушаете правила пансионного общежития, – холодно и с нажимом говорила она. – Вы читали контракт и в курсе, что разжигание всяческой розни, конфликтов, создание нездорового психологического климата в коллективе у нас запрещены. По контракту из‑за ваших последних действий мы можем отказать вам в пребывании здесь. И без возврата уплаченных денежных взносов.

— Чтото я не припомню в контракте пункта, по которому я должна ампутировать себе мозг и натянуть презерватив на голову, то есть перестать критически мыслить и отказаться от выражения своей точки зрения.

— Думать вы себе можете все, что угодно, но вот расклеивать на стенах негатив – нет. Имейте в виду, я сейчас вам сделала официальное предупреждение.

Обед выдался еще более нервным, чем рыбалка. Столики в нашем заведении рассчитаны на четверых. Я подсела к одиночке Алке Максимовой, потому что мне казалось, что мы вляпались в сходное положение бойкота. Но даже эта идиотка почему‑то посчитала ниже своего достоинства общаться со мною. (Краем глаза я с завистью заметила, что Натка уже полностью восстановила свои отношения с коллективом, восседала в центре самого козырного стола в большой веселой компании и явно там солировала. И как ей это только удалось?) Алка весь обед делала вид, что в упор меня не видит. И разговаривала она как будто не со мной, а с привидением, стоявшим за моей спиной. Даже в переносицу мне не упиралась взглядом.

Слова произносила куда‑то в сторону, в воздух.

Я ей говорю:

— Алка, ну хоть сейчас ты понимаешь, что общественное мнение – это пыль? И, в сущности, ты ни в коей мере не влияешь на то, что будут думать о тебе какие‑то клинические идиоты, читающие газеты? Сейчас ты осознаешь всю иллюзорность публичной оценки личности? Тебя наша публика схарчила ни за что ни про что, без всякой твоей вины. И меня за полслова правды уже того и гляди в темном углу придушат. Все‑таки очень глупо выстраивать всю свою жизнь «под общественное мнение». Так можно всю жизнь просидеть за шкафом.

— Ты поступила очень нехорошо, – жамкая фарфором, вяло парировала Алка. – И ты напрасно надеешься найти во мне союзника. В том, что ты делаешь, ты одинока. Даже когда мне так херово, как сейчас, и все меня чморят, я не готова объединиться с тобою. Потому что это разные измерения. Ты переводишь дискуссию в плоскость эстетических оценок. А мы уже переселились в тот мир, который почти полузагробный. И в нем любые оценки неуместны. Трупаки, плывущие по Стиксу, уже не меряются размерами клитора. Единственное, чем они могут меряться, – это скоростью, с которой они приближаются к абсолютному небытию. И чем она меньше, тем лучше. Если ты хочешь оставаться в нашем предбаннике к тому миру, тебе надо пойти и извиниться перед Танькой. И забрать свои слова обратно. Тогда ты еще какое‑то время сможешь жить в этом срединном мире.

Алка говорила медленно и монотонно, как повар в вегетарианском ресторане рекламирует ошпаренный шпинат. И тем ужаснее и больнее было слушать ее слова. Потому что я‑то знала, что она – не из этого теста. Алка из бойцов. Она из тех, кто никогда не сдается и не прогибается под чужую жизненную позицию.

Она как раз из тех, кто навязывает свой стиль жизни. В этой ее покорности большинству был какой‑то душераздирающий самоубийственный настрой.

— Лично я еще помирать не собираюсь. Я, наоборот, намерена еще кому‑нибудь сделать массаж щек, ягодиц и мозга путем точечных, но болезненных ударов. Не надо расслабляться!

— Зачем тебе это? – произнесла Алка. – Не в том смысле, что я не понимаю, для чего ты это сделала. Это‑то мне как раз очень понятно. Я хотела сказать: ты уверена, что тебе это так уж нужно?

— Хм, с чего это ты вдруг решила, что понимаешь мои мотивы и знаешь, ради чего я увлекалась литературной критикой?

— Соня, ты видела тут детей? – строго и с вызовом спросила Алка. – Нет, не видела? Потому что их здесь нет! Все, кто здесь собрались, прожили долгую жизнь и, поверь, кое‑что понимают в людях. А ты вообще прозрачна и читаешься, как эти знаменитые японские лягушки с прозрачной кожей, которых вывели специально для опытов, чтобы ученые без вскрытия могли видеть, что у них там внутри происходит. Так что не думай, что ты такая уж загадка.

— Я не исключаю, что вы все, и правда, видите меня насквозь.

И все‑таки, может, расскажешь мне тогда про меня, мне будет любопытно?

— Ну, приходи вечером ко мне, расскажу.

Алка дожамкала свой ужин. Аккуратно положила вилку и ножик крест–накрест на тарелке. Промокнула губы салфеткой, не оставив на ней даже крошечного следа, и растворилась в дверном проеме.

Как же меня запарили люди, которые думают, что все про меня понимают! Что она может понимать про меня своим куриным мозгом, который даже такую простую жизненную задачу, как сохранение семьи, решить не смог! Но на всякий случай вечером я собиралась сходить к Максимовой. Все‑таки интересно, какой образ «меня» сложился в массовом сознании.

После ужина я заглянула в нашу избу–читальню, чтобы набрать новых текстов–мишеней для своей искрометной критики. Я уже не боялась с кем‑либо поссориться, потому что усекла, что меня теперь никто здесь не любит. Так что терять нечего. Когда я с кипой страниц под мышкой выходила из читальни, путь мне преградила группа аж из троих сбиров. Верховодил группой тот самый Димон–рыбак.

— Положи на место! – скомандовал он.

— Еще чего! Дима, не лезь туда, куда тебя не просят!

— Пассажирка глухая! – с нехорошей ухмылочкой пожал плечами старый пердун, оглядываясь на своих товарищей. – Придется объяснять иначе!

И троица начала вырывать у меня страницы, активно пихая в бока и толкая в грудь.

Я была готова к сколь угодно затяжной и жестокой моральной битве. Я выдержала бы эмоционально–интеллектуальное противостояние уровня Троянской, Столетней или даже Первой мировой войны. Но оказалась совершенно не подготовлена к такой ничтожной физической схватке. Все‑таки я привыкла жить среди другой публики – той, где самые тяжелые оскорбления наносились вербально, и даже мордобои происходили в чистом ЖЖ–поле, а противники посылали друг против друга полчища букв. А тут, как выяснилось, не брезговали такой вот старомодной и брутальной манерой отстаивать свою позицию, как просто съездить противнику по морде и существенно ткнуть его под дых. Невзирая на гендер и прочие условности.

Честно говоря, я последний раз дралась почти 50 лет назад, еще в школе. Когда мы с одноклассницей не поделили шкафчик в физкультурной раздевалке и, схватив друг друга за волосы, долго и синхронно тыкали одна другую лицами в кафельный пол. С тех пор больше никто ни разу не посягнул на мое физическое «я» – все больше попинывали в самомнение. Конечно же, мужикам удалось отобрать у меня тексты–потенциальные жертвы. Впрочем, я проявила неожиданную для себя прыть и пару раз хлестнула стопкой бумаг Димана по щекам. Одного из его вассалов ловко укусила за руку, а третьему расцарапала щеку и вырвала седой клок волос. Они меня тоже потрепали – позже я обнаружила, что в ходе потасовки мне даже оторвали бретельку лифчика, посадили синяк на руке и сломали ноготь.