Зависть: теория социального поведения - Гельмут Шёк

ограничена снова, чтобы позволить нормально функционировать более крупной социальной группе. Ни один мотив из тех, которые мы смогли обнаружить, не обеспечивает конформность в большей степени, чем страх вызвать у других зависть и связанные с этим санкции. Следовательно, существование крупных социальных групп с разделением труда между их членами стало возможно в той степени, в какой люди, исходя из предполагаемой зависти других, выработали способность к взаимному контролю. Исключительно долгий биологически обусловленный период (продолжительностью по крайней мере 10 лет), в ходе которого в рамках группы, состоящей из братьев и сестер, формируется характер человека, послужил причиной того, что такой социальный учет зависти стал одной из определяющих составных частей личности.

Можно представить себе, что те небольшие группы и семьи, членам которых не удалось развить у себя достаточную чувствительность к угрозе зависти со стороны других, отстали в филогенетическом отношении, так как в долгосрочной перспективе они оказались неспособны объединяться в более крупные группы, необходимые для того, чтобы освоить окружающую среду.

Следовательно, человек стал настоящим человеком, потому что он – завистливое существо и в силу своей способности к зависти. Сегодня еще существует несколько очень простых, примитивных народов, живущих группами крайне примитивного характера, которые остались примерно на этой стадии. Возможно, образцовым примером группы, где, несмотря на то что зависть других может оказывать большое влияние на поведение отдельного человека, он пока не в состоянии сделать шаг вперед, является племя индейцев сирионо. Это живущее в Боливии племя, которое исследовал А. Холмберг 25 лет назад, состоит из групп примерно по 20 человек. Из страха перед завистью других эти люди, за редким исключением, едят только тогда, когда полагают, что на них никто не смотрит: обычно по ночам и в одиночестве. Однако в их случае взаимная зависть не создала социальной системы контроля, которая позволила бы группе или нескольким группам действовать совместно[531].

Не слишком многое достигается и созданием более крупных стабильных групп, насчитывающих, скажем, от 50 до 500 членов. В зависимости от окружающей среды они, разумеется, достигнут больше, чем автономные группки по 10–20 человек, но для того чтобы они стали ядром или отправным пунктом для создания более развитых культурных структур, эти группы должны сформировать и институционализировать другого рода активность – ограничивающую повсеместный социальный контроль, возникший вследствие взаимной зависти. Дифференцированная культура, четкое разделение труда, политическая структура, экономический рост и разнообразие профессий могут возникнуть внутри группы, только если индивидуальные инновации, а также разные доходы и разный уровень богатства индивидов снова оказались возможными с точки зрения социального контекста, по крайней мере, на какое-то время. Должна существовать терпимость к некоторому уровню неравенства, возникающему в результате непредвиденных индивидуальных отклонений от групповой нормы. Следовательно, культура, скрепляющая группу – которую на этом этапе уже можно называть обществом, – должна достичь состояния равновесия, когда, с одной стороны, допускается достаточно зависти – включая учет фактора чужой зависти, – чтобы обеспечить функционирование социального контроля, необходимого для существования политии, а с другой – зависть к некоторым личным успехам и достижениям должна быть подавлена и объявлена вне закона, чтобы оставить достаточно места для тех инноваций, от которых зависит, сможет ли группа адаптироваться к окружающей среде.

Соответственно наша вторая посылка такова. Человек, будучи завистливым по природе, может стать подлинным культурным творцом, только если внутри группы завистники в значительной степени обезоружены с помощью некоторых концептов, к примеру посредством религиозных представлений, в результате рационализации неравенства фортуны (идея удачи) или путем создания политическими средствами резерваций для тех, кто выбивается из общего ряда.

Большинство моральных систем и религий, при поддержке которых происходило культурное, экономическое, технологическое развитие и развитие цивилизации в целом, обычно удовлетворяли требованию подавления зависти, возможно, исключительно благодаря интуитивным догадкам и предположениям. Не существует таких моральных и религиозных систем, которые бы санкционировали зависть как таковую, даже зависть одного индивида к другому. Однако клеймя грубые формы зависти, большинство развитых и стабильных нормативных систем (по крайней мере там, где они не были искажены в политических целях) создали многочисленные запреты, ограничения и предписания, однозначно направленные против провоцирования зависти. И эти существующие санкции предусматривают наличие в обществе достаточного числа завистников, которые следили бы за соблюдением правил избегания зависти. Этим объясняется то, что на первый взгляд кажется парадоксом: когда религии, с одной стороны, держат завистливого человека в узде, явным образом вознаграждая в своих аллегориях того, кто способен подчинить себе собственную зависть, а с другой – требуют определенного рода социальной справедливости, близкой к идеалу равенства, что можно объяснить только учетом требований завистников.

Капитуляция перед завистниками

К несчастью для общего понимания экономической теории, начиная с конца XVIII в. некоторые социально-философские доктрины и сформировавшиеся внутри Церкви представления, укрепившиеся за примерно последние 100 лет, придают исключительное значение удовлетворению и умиротворению зависти, на практике отдав ей на усмотрение создание социальных норм. Этот сдвиг произошел не только благодаря тем публицистам и политикам, которые сами были крайне завистливыми и недоброжелательными людьми, но также благодаря чрезвычайно благородным, независтливым людям, страдавшим от чувства социальной вины. Сомнительно, чтобы эти последние осознавали, что речь идет о сочетании чувства социальной вины со страхом перед изначальной завистью.

С точки зрения этого филогенетического основания представляется объяснимым большой успех манифестов и социально-политических или философских теорий, обращенных к завистникам и направленных против тех, кто достоин зависти. Они взывали к наиболее элементарному уровню человеческих эмоций.

Но те, кто капитулировал перед завистью, не учли двух важнейших факторов. Во-первых, для нормального функционирования любой большой группы людей не в меньшей степени требуется ограничить зависть, чем учесть фактор завистливого человека. Во-вторых, в принципе невозможно создать стабильное политическое общество так, чтобы в нем не было ни завистливых людей, ни людей, испытывающих угрызения социальной совести.

Представитель примитивного народа смиряется со злобой соплеменников, чью зависть он включает в свою картину мира в качестве существенного фактора. Он не в состоянии поверить в благую природу человека и не нуждается в этом. Для него другой – это всегда завистливый враг, и, вероятно, это еще более верно для близких родственников. Его собственное неравенство по сравнению с другими (хотя нам оно может показаться весьма скромным) не составляет для примитивного человека особой проблемы, поскольку зависть других неизбежна. Оно может быть причиной для страха, однако совершенно невозможно, чтобы у примитивных народов возникали проблемы из-за того, что неравенство с другими людьми и их зависть порождали у человека муки совести в современном смысле слова, такие, которые можно было бы использовать в социальных и политических целях[532].

По-другому, начиная с середины XVIII в., обстояло