Одлян, или Воздух свободы: Сочинения - Леонид Габышев

— И мать, говорят, при родах мучилась…

— М-да-а… Ну, а что тебя беспокоит? На что жалуешься? С чего началась болезнь?

— Как отца на сабантуе мент застрелил, так с той поры.

— Сон нормальный?

— А вы полежите с недельку в наблюдательной, и я посмотрю на вас потом. Там ночью могут запросто башку откусить. С этими придурками ухо надо востро держать. Вы бы перевели меня в другую палату, к тихим, а?

— Посмотрим-посмотрим, — мадам помолчала. — Ну, хорошо… А вот в твоей истории записано, что ты от волков убегаешь… Сознание у тебя отключается… Как часто это происходит и что при этом чувствуешь?

— Ничего не чувствую… Просто как подкуренный.

— Куришь?

— Есть грех…

— Н-да-а… Ну ладно, иди, отдыхай.

— Спасибо, я не устал. На волю бы…

— О-о-о, об этом еще рано говорить.

— А когда?

— Полежи. Посмотрим на твое поведение. Встретимся еще не раз… А там… там видно будет. Отведи, — кивнула она стоявшему в дверях санитару.

А в воскресенье — свиданка, с утра непрерывные звонки. Санитары не успевали открывать дверь и выводить больных.

— Жора! — крикнул Борис. — К тебе пришли.

Комната для свиданий рассчитана человек на пятнадцать. Столы, стулья. Все места заняты, и дядя стоял возле стены.

— Жора… Здорово! — дядя раскинул для приветствия руки.

— Здравствуй, дядя Петь.

Обнялись.

— Ну, как ты здесь?

— Потихоньку. Курева принес?

— Есть такое дело! — он достал из сумки пять пачек «Примы». — Вот, на недельку должно хватить, а в следующее воскресенье еще принесу.

Я рассовал пачки по карманам.

— Тут тебе тетя Варя харч собрала. Пирожки с картошкой, мясо жареное, сметана. Привет большой передает. Сама-то прийти не смогла — прихварывает. Отпустит, вместе навестим, — не умолкал дядя. — Больничный харч надоел небось?.. Как вас кормят-то?

— Да какая кормежка…

— Знаю-знаю, сам недавно с печенью лежал. Ну ладно, расскажи, что у тебя нашли-то? Ты с врачом-то говорил?

— Да говорил…

— Ну и что?

— Да ничего. Лежи, говорит, разберемся.

— Ты, племяш, не унывай! Все будет путем!

Говорить больше не о чем, и мы нудились, ожидая, когда освободится место за столом.

Комната для свиданий напоминала столовую. Родственники выгребали из сумок домашнюю снедь. У некоторых больных руки тряслись от, регулярного отравления лекарством, и родственники кормили их с ложки. Звенели банки, склянки, бутылки, велись пустопорожние разговоры. Гомон. Приглушенный интимный разговор между молодыми мужем и женой. Нечленораздельное мычание дебилов. Чавканье, сопение. Счастливый Чита, не сознающий своего убожества, с неизменным аппетитом уплетал принесенную бабкой домашнюю еду.

Грустный, поникший сидел за столом дважды казненный сульфозином Игорь.

— Мама, забери меня, пожалуйста. Мне здесь очень и очень плохо.

— Ну что ты, Игорек! Как же я тебя заберу? Мы же договорились! Ты полежишь немного, тебя обследуют, подлечат. Надо же что-то делать! Работать ты не можешь. Пусть хоть пенсию назначат. Веда так?

Парень грустно молчал.

— Ну, не надо, Игорек! Не рви мое сердце. Я и так дома день и ночь переживаю. Я думала, ты веселый выйдешь, меня успокоишь. — И мать Игоря потянула к глазам платок.

— Не плачь, мама.

— Как тут не плакать… Разве я не знаю этого заведения… Но надо же как-то определяться… Не можем ведь мы вдвоем жить на мои семьдесят рублей. У меня самой здоровье никудышнее. Ноги совсем не ходят. Из комнаты почти не выхожу — тяжело подыматься. Кнопка теперь одна гулять бегает. На улице лает, за голубями гоняется. По тебе скучает, — через силу улыбнулась мать.

Глаза Игоря заблестели. Крупные горошины сорвались из переполненных глаз.

— Ну вот, и ты заплакал, Игорь. Не надо, а то совсем расстроюсь. Больше не огорчай меня, пожалуйста.

— Хорошо… мама… Больше не буду тебя огорчать…

— Вот и умница. Я тебе свежий платочек принесла. Вытри слезы… А вот зубная щетка, паста, зеркальце. Прячь в карман, а то санитар увидит — отберет. И не думай больше ни о чем. Все будет хорошо. — И немного повеселевшая Мать засуетилась, выкладывая на стол завернутые в полотенце тарелки. — А сейчас поешь. Я курочку деревенскую принесла — тетя Валя передала. Ешь, пожалуйста…

— Спасибо, мама, не хочу.

— Игорь, мы же договорились, что ты не будешь меня огорчать…

Парень нехотя принялся за еду. Было видно: ему мучительно не хотелось превращаться в такое же подобие чавкающих животных, смысл существования которых свелся к набиванию брюха.

Чита «подмел» бабкины гостинцы и запросился в палату.

— М-м-м, — обратился он к санитару.

— Пойдем, Чита, пойдем. — Борис весело похлопал дебила по плечу и повел в палату.

Бабка сгребла пустые банки-склянки в кошелку и освободила место.

— Сядем, Жора, порубаешь, — сказал дядя Петя.

Есть мне не хотелось, но чтоб не обижать родных, отдал должное теткиной стряпне.

— Игорь, я была в четверг у твоего лечащего врача, и она сказала, что ты плохо себя ведешь. Вступаешь, в пререкания с медперсоналом, грубишь. Это правда?

— Нет, мама, неправда.

— Не надо, Игорек, веди себя хорошо… Как он тут у вас, не хулиганит? — вымученно улыбнулась она подпирающему дверной косяк Борису.

Он стоял со скрещенными на груди руками и слушал разговор.

— Не-е, он парень смирный, — осклабился санитар.

Голова парня низко склонилась над тарелкой. Плечи судорожно затряслись.

— Ну вот! Опять… Игорь… Если будешь плакать — уйду.

— Я не плачу, мама. Это курица что-то… суховата… застряла…

— А ты запивай. Я тебе молочка принесла… Пей, сынок…

Свиданка продолжалась. Уходили одни — приходили другие.

Засобирался и дядя.

— Ну, Жора, лежи, выздоравливай, ни о чем не думай. Что тебе в следующий раз принести-то?

— Да ничего не надо, дядя Петь. Курева только.

— Ну, это само собой.

Засобиралась и мать Игоря.

— До свидания, сынок. Веди себя хорошо, чтобы врачи мне больше не выговаривали. В воскресенье приду.

— Мама… забери меня, пожалуйста, отсюда.

— Опять! Игорь, ну что ты со мной делаешь?! Господи… Ну как я теперь домой пойду? — заплакала мать и в слезах скрылась за дверью.

— Прости… мама…

Щелкнул замок. Санитар положил трехгранник в карман халата.

— Ну, пойдем, пойдем, маменькин сынок, — чугунная лапа Бориса легла на гусиную шею парня. — Хватит сопли распускать. И ты, — кивнул мне санитар.

В наблюдательной подошел Угрюмая Личность.

— Я вижу, ты шабером разжился, малыш. Пойдем, покурим.

К пахану на свиданки никто не ходил, и он стрелял табачок у придурков.

Мы сидели с паханом в сортире на подоконнике, забравшись с ногами, и молча шабили. Дверь туалета никогда не затворялась, и мужики тужились на очке, не обращая внимания на снующий мимо сортира женский персонал. Женщины, правда, изредка бросали короткие, оценивающие взгляды на мужские достоинства.

В сортир зашел Восьмиклиночка. Спустив полосатые больничные штаны, угнездился на очке и закряхтел. Его лицо и круглая женская задница усыпаны чирьями.

Рядом, через открытое окно, лаялась старая мать с сыном.

— Ты когда меня заберешь отсюда? — сиплым голосом грозно вопрошал сын через металлическую сетку.

Сын — долговязый детина лет пятидесяти с гладко выбритым черепом и мошной, выдающейся вперед челюстью. Рожа — не подходи, зарежу.

— Как врач выпишет, так и заберу, — токовала мать.

— Что ты врачом мозги пудришь, карга старая! Я давно нормальный, забирай давай!

— Щас! Опять пойдешь с дружками хлебать да безобразничать. Лежи уж… Чаво тебе, плохо лежится, что ли? Жрешь, спишь, и все дела…

— Тебя бы, дуру старую, сюда на недельку — не то б запела.

Перепалка продолжалась, а из сортира тугого отделения, этажом выше, подымали на веревочке бутылку водки. Выписанный принес своим дружкам.

Операция прошла успешно.

— Ну давай, Витек. Неси еще и курева…

— В среду… Бывайте…

Восьмиклиночка откряхтелся и подошел к Угрюмой Личности.

— Оставь покурить…

Сделав серию последних судорожных затяжек, пахан щелкнул окурок мимо потянувшейся за чинариком руки Тоньки, легко спрыгнул с подоконника и, смачно харкнув в очко, направился к выходу. Тонька не обиделся и стал клянчить у меня. Я кинул окурок на подоконник.

— Подъем! Выходи строиться! — шутил санитар, прохаживаясь между кроватями и стуча трехгранником по грядушкам. — Подымайсь лекарство пить!

Шизики с кряхтеньем, нехотя вставали на процедуру.

— А тебе что, особое приглашение надо? — шумнул Борис спящему «крестнику» и, подойдя к койке, пнул в матрац. — Вставай!.. Маменькин сынок…