Война с Востока. Книга об афганском походе - Александр Проханов

– Ты думаешь, так и будет? – угадала она его мысли. – С нами ничего не случится?

– Только хорошее…

С ними не случится дурное. Он вынесет ее из огней и пожаров, ибо смысл его предшествующей жизни, его метаний, напряженных трудов, опасных и дерзких свершений был в том, чтобы оказаться в Кабуле, увидеть ее в сумрачном холле, ощутить ее прелесть, пережить моментальный обморок и понять, что сбылись его предчувствия, исполнились его мечтания, и он обрел, наконец, свое чудо.

– Ты меня слышишь? – спросил он шепотом. – Ты опять угадала?

Она не отвечала, спала. Ровно дышала ее теплая грудь. Он осторожно поднялся, прошел по безлюдной гостиной, вышел на холод, на каменные ступени. Мгновенно, морозно вознеслось над ним черное небо с шевелящимися белыми звездами, налетел пахнущий снегом ветер, и в этом ветре и звездах заструилось, отлетая с дуновениями и опять приближаясь, несметное многоголосье, бессловесное, похожее на стенание. Казалось, толпы, днем рассеянные с улиц и площадей, не ушли, а скопились в теснинах Старого города, расселись на крышах, угнездились на камнях и на скалах, и стенали, проклинали, молили. Из черного звездного неба, из мерцающего тусклого города, из туманных снежных вершин доносилось: «Аллах акбар!» Гул и клекот катил по ущельям, отражался от хребтов, падал на воды, исходил из мерзлых садов и безлистых виноградников, сочился из старых могил. Камни и кости, медные сосуды и ветхие гулкие домбры голосили «Аллах акбар», и этот вопль проникал сквозь броню, вымораживал в жилах кровь, растрескивал сталь оружия. Ему казалось, от звезд, от близких мерцающих гор, от туманного города тянутся к нему бесчисленные цепкие руки, хотят схватить, разорвать. И от этого – мгновенный ужас, остановка сердца, перебой в дыхании. Предчувствие огромных испытаний и бед, огромных трат и разлук.

Ему показалось, что, пока он стоял на крыльце, кто-то с тайного входа проник в гостиную, унес ее спящую, мчит под звездами, укутанную в кошму. Он испугался, поверил в эту жуткую возможность. Бросился обратно. Торопливо, натыкаясь на столы и на стулья, прошел в темноте гостиной. Отыскал диван и, чувствуя как дрожат руки, нащупал на диване ее плечо, ее бедро. И она, не просыпаясь, что-то слабо сказала во сне.

Он осторожно улегся рядом, едва помещаясь на узком скате, чувствуя ее дыхание. Боялся пошевелиться. Счастливо повторял: «Моя милая…»

Глава тридцатая

Они проснулись одновременно от громких голосов на улице, от утреннего голубого луча, косо падающего из-за шторы.

– Спасибо тебе, многоуважаемый диван, – сказала она, гладя деревянные рукояти, как гладят головы больших послушных собак. – Мне было хорошо и уютно.

– Теперь это наше место на всю оставшуюся жизнь, – сказал он, разглядывая, как в пышном голубом луче летят мириады разноцветных пылинок. – Вот если бы только бутерброд и чашечку кофе.

– Пойду раздобуду. Хозяйка, к которой меня вчера привели на постой, очень милая добрая женщина.

– Это ты моя милая чудная женщина, – он смотрел, как она трогательно и заботливо приводит себя в порядок. Причесывается, расправляет складки пальто. Она прошла по гостиной, попала на мгновение в солнечный луч и вся преобразилась. Стала золотой, воздушной, окруженная мириадами разноцветных корпускул, каждая из которых была частичкой многоцветной Вселенной. И он снова подумал, что это чудо. Его утро начинается с чуда.

Она покинула его, обещая вернуться с провизией, а он вышел на крыльцо. Стоял, ослепленный снегом. Синева. Сверкание белой, осыпанной снегом горы. Туманный, в голубых испарениях солнечный город. Внезапно из-за крыши посольства на бреющем полете выскользнули штурмовики, серебристые, с красными звездами. Брызнули гарью и ревом, рассекая пространство над крышами, хлестнули траекториями, взмывая на фоне горы, заваливаясь в развороте, оставляя два дымных взбухших рубца, словно длинные удары плетьми. Далеко над горой летели, как маковые соринки, готовые пропасть и растаять. Остановились. Стали увеличиваться. От солнца, от снежного блеска, в сверкании отточенных кромок, снова спикировали, ударив наотмашь город. Мелькнули отточенными треугольниками. Город, оглушенный, выгибался в трепете, неся ожоги расходящихся жирных рубцов. Его били, наказывали, рвали ему спину кнутами, загоняли вглубь его свирепую непокорность, глушили ярость. Жители прятались в свои хрупкие глиняные гнезда, а над ними летали солнечные ревущие смерчи. Лопались стекла, падала с полки посуда, глохли и визжали от страха дети.

Следом пошли вертолеты, на разных высотах, с разных сторон, с металлическим ровным гулом. Кружили, словно месили жидкий саман, замешивая в глину металлический звук, от которого через много лет будут ломить кости и слепнуть глаза. Перемалывали и втирали обратно то, что вчера вдруг выдавилось, вспучилось кипящей смолой, а сегодня залегло, притаилось, повитое туманом и дымом. Этот дым и туман рассекали блестящие лопасти, утюжили фюзеляжи, царапали заостренные ракеты и пулеметы.

– Прессу читали? – спросил подошедший рязанец-аграрник с лицом, измученным бессонницей и тревогой. – Комендантский час с девятнадцати часов. Вряд ли сегодня в отель попадем. А я там бритву забыл, – он погладил свой шершавый подбородок, тревожно водя глазами по горам, по летающим вертолетам, по решетке посольских ворот, за которыми, как два монумента, стояли задраенные боевые машины. – Нил-то наш Тимофеевич, кто бы подумал…

Белосельцев не дослушал, шагнул навстречу Марине. Он шла к нему, глядя себе под ноги, и улыбалась, зная, что он ее видит и ждет. И снова он испытал ощущение счастья, затмившее металлическое жужжание неба, рокот отъезжавшего «бэтээра».

– Будем завтракать, – сказала она, показывая целлофановый пакет, в котором оказались бутерброды и термос с горячим кофе. – Пойдем на наш многоуважаемый диван.

Они завтракали в гостиной за огромным пустым столом, где обычно проходили дипломатические приемы и встречи. Его умиляло, как она ухаживает за ним, наливает в жестяную крышку термоса горячий кофе.

– Ты уедешь сейчас? – спрашивала она, и его радовало то, что она не хочет его отпускать. – Ты поедешь за своими журналистскими репортажами? Но там же опасно! Ты не можешь не ехать?

– Я буду осторожен. Скоро вернусь. Привезу вино, фрукты. Вечером усядемся на наш многоуважаемый диван и устроим пир горой. А завтра, я не забыл, твой день рождения. Справим его в отеле.

– Мне так не хочется, чтобы ты уезжал! – и видя, что она огорчается, растроганный ее огорчением, он обнял ее, поцеловал в закрытые глаза, в мягкие губы, в чудное утреннее лицо.

Он должен был посетить военную комендатуру Кабула, управление безопасности, выяснить истинную ситуацию в городе. Завел машину, выезжая из посольства, видел, как закрываются за ним чугунные ворота и она смотрит вслед.

В военной комендатуре он разговаривал с нетерпеливым, порывавшимся вскочить и ехать полковником, в котором минувшая бессонная ночь все еще трещала телефонами, шипела рациями, окриками патрулей, автоматными пунктирными трассами, будто он, комендант, ухватил оголенную жилу, и она все еще посылала в него свои удары и вспышки.

– Если вам угодно знать, как проходил мятеж, поезжайте на хлебзавод. Его пытались громить, ворвались в цеха, хотели лишить Кабул хлеба, – полковник старался быть вежливым, но вежливость его была язвительно-злой. – Если вам угодно узнать, чего хотели бандиты, поезжайте на электростанцию, они пробовали ее захватить. Если вам угодно понять, чего они добивались, поезжайте к хранилищу пресной воды, они уже заложили туда взрывчатку.

Белосельцев чувствовал его нетерпение, направленное против него раздражение.

– Скажите, в какой степени были вовлечены во вчерашнее советские подразделения?

– Если вам угодно узнать, поезжайте к своим частям, – он снова дернулся, посмотрел в окно. – Они хотели вас спровоцировать, хотели послать мусульман под ваши танки. Хотели, чтобы советские солдаты врывались в мечети. Вот что они хотели увидеть. Ваши люди, если вам угодно узнать, оставались хладнокровными. Советские автоматы стреляли один-два раза. Мы все сделали сами.

– Я предвижу сообщения западной прессы о расправах, учиненных русскими над мирным населением Кабула.

– Если вам угодно узнать, мы, афганцы, народ темпераментный, и иных офицеров приходилось жестко удерживать, чтобы технику в ход не пускали. У одного полковника, командира полка, бандиты убили жену. Когда он об этом узнал, он выкатил танки в Старый город и пустил на дома хазарейцев. На время его отстранили от командования. Вряд ли его теперь оставят в Кабуле. Отправят на фронт в провинцию. А теперь извините. Если вам угодны подробности, вечером я буду свободней! – забывая о Белосельцеве, он вскочил, крикнул кому-то. На его окрик появились два автоматчика, и они нырнули в отъезжавшую машину.