Дочери Лалады. (Книга 2). В ожидании зимы - Алана Инош

Отпихивая Любиму от себя, он угодил ей локтем по носу – в переносице что-то хрустнуло, а голова отдалась колокольным гулом. Княжна, впечатавшись боком в снег, увидела на нём перед собою алые и круглые, как клюква, капли, а по губам текло что-то тёплое и солёное… Любима провела пальцем под носом – кровь.

– Дур-рак! – сквозь сцепленные зубы прорычала она со слезами, что было сил стукнув Радятко кулаком в плечо.

Ответный удар в грудь не заставил себя ждать и повалил девочку на спину… Рёбра Любимы застряли на выдохе, солнце кололо глаза и хлопало её по щекам лучами-ладонями, а рот немо, по-рыбьи, открывался, но ничего не мог вдохнуть. Она видела краем глаза, как Ясна, распихав в стороны замешкавшихся у перевёрнутых салазок людей, подскочила к заносящему кулак для нового удара Радятко, схватила его за шиворот и подняла одной рукой. Её всегда спокойное лицо исказилось в жутковатом клыкастом оскале, а светлые глаза стали хищно-кошачьими.

– Ты – маленький засранец, ты знаешь это? – прорычала она. – Не советую больше приближаться к княжне, иначе будешь иметь дело со мной!

Отшвырнув Радятко, она склонилась над Любимой и подняла её на руки. В её посветлевших глазах сияло столько тревоги и нежности, а в осторожных прикосновениях было столько ласки, что сведённую странной каменной судорогой грудь княжны тут же отпустило, и внутрь ворвался хриплый вдох. Череп тупо ныл распирающей изнутри болью, за грудиной рождался противный, тепловатый вихрь тошноты.

– Княжна… Ах ты, солнышко моё ясное… – щекотно согрел ей висок шёпот телохранительницы. – Ну всё, всё… Домой. Надо посмотреть твой носик.

Она открыла проход и шагнула в водянистую прохладу с Любимой на руках. Привычно обнимая плечи Ясны, княжна всхлипывала до боли в рёбрах и роняла на плотную ткань плаща капельки крови из ноздрей. Уличный мороз сменился домашним теплом, которое кошачьей лаской окутало Любиму, и слёзы, оттаяв, потекли уже неостановимым горько-солёным ручьём. Все смешалось в душераздирающий клубок боли: нежный взгляд государыни, устремлённый на Ждану; злой, какой-то волчий оскал Радятко; тошнотворное бормотание нянек; ласковый, но строгий голос Правды и её пересечённые шрамом губы, произносящие: «Себялюбивая ты». В голове звенело на разные лады, будто череп наполнился бубенцами.

Она позволила заботливым рукам себя раздеть, умыть и уложить в постель. Выгнав бесполезных нянек, рядом с ней села Ясна с миской снега в руках. Её пальцы осторожно ощупали переносицу Любимы, легонько нажимая.

– Ай, – вскрикнула княжна от боли.

– Сломан носик, – покачала головой дружинница. – Ну ничего, ничего, всё заживёт, всё пройдёт, как не бывало. Снежку приложить надо… Легче?

Снег, охладив переносицу и лоб, немного отвлёк от боли, притупил её, но тошнота заворачивалась внутри всё круче.

– Ясна… Мне ху… худо, – простонала Любима, свешиваясь с края постели. – Меня сейчас… вырвет…

– Ах ты, моя яблонька, – промолвила Ясна, сострадательно подставляя ей ночной горшок.

Всё съеденное выплеснулось розовато-жёлтой струёй. В горшке можно было разглядеть прожилки плохо прожёванного мяса – самого вкусного, срезанного Правдой с жарившейся на костре туши…

– Ясна… Почему мне так… худо? – откидываясь на подушку, измученно спросила Любима.

– Вестимо, от удара, яблонька моя… Бывает так, ежели по голове попадёт, – нежно вороша волосы над лбом княжны, ответила Ясна. – И это тоже пройдёт, не горюй.

– А почему ты меня… так зовёшь? «Яблонька»… – Это слово, тёплое, весеннее и душистое, даже как будто отбило мерзкий привкус рвоты во рту Любимы.

Ясна улыбнулась с далёкой, непонятной грустью в глазах.

– Потому что люблю тебя, княжна, больше жизни. Ты со своей матушкой покойной, госпожой Златоцветой – одно лицо… Она мне дороже всех на свете была. Только нельзя мне было признаться ей в этом, да и зачем? Покоя её только лишать… А ты – кровинка её, её продолжение. Не государыня, а ты – моя госпожа, всё для тебя сделаю, умру за тебя, всю кровь до последней капли отдам. Ну, как? Полегче тебе?

– Немножко полегчало… Голова только болит.

Приподнявшись на локте, Любима обняла за шею склонившуюся над нею Ясну, и та, бережно прижав княжну к себе, выпрямилась с нею в объятиях. Гладя пальцами коротенькую щетину на выстриженном затылке верной охранницы и вдыхая её знакомый с младенчества запах, она прошептала:

– И я тебя люблю, Ясна. Хочешь, когда я вырасту, я стану твоей женой?

– Ох, госпожа милая, что ты такое говоришь! – тихонько засмеялась та. – Я – слуга тебе, ты – моя повелительница. Не бывать тебе у меня в супругах.

– Ты мне не слуга, ты мне как родная, – сказала Любима, утыкаясь в плечо Ясны кровоточащим носом.

– Так… А ну-ка, звёздочка, ложись, – вдруг посуровела дружинница, мягко отрывая княжну от себя и укладывая на подушку. – Кровь надобно остановить. Запрокинь головку. – Она снова налепила ей на переносицу уже подтаявшего снега и зажала ноздри. – Зажми вот так сама и держи, дыши ртом, снег тоже прикладывай, а мне надо государыне доложить о случившемся… Ежели, конечно, ей уже не доложили.

Поднявшись на ноги, она отворила дверь и позвала:

– Эй, мамки! Побудьте с княжной. Снег прикладывайте, нос зажимайте. Да смотрите – только ноздри, а на переносицу не давите: сломана она.

– Думается мне, наше отсутствие уже заметили, государыня, – улыбаясь, пятилась Ждана. – Сегодня у Дарёны с Младой праздник – обручение, надобно нам быть с ними…

– Ничего, впереди ещё один, более важный праздник – свадьба, – надвигаясь на неё, ответила Лесияра. – Вот уж на нём-то мы с тобою не пропустим ничего, обещаю.

В растопленной печи трещал огонь, но воздух в лесном домике-зимовье ещё не прогрелся достаточно, чтобы можно было раздеться. Прислонившись спиной к бревенчатой стене, Ждана закусила губу, и лукавый блеск в её глазах дразнил и распалял Лесияру. Желание ужалило её ещё там, в горах, во время поцелуя на виду у Ирмаэля, Сугума и Нярины; сердце и тело требовали продолжения, а осознание того, что их в любой момент могут побеспокоить, обостряло все чувства ещё больше. Подойдя к Ждане вплотную и заключив её между собою и стеной в капкан рук, Лесияра ловила губами взволнованное дыхание с её губ.

– Попалась, – пожирая её пристальным, немигающим взором, промолвила она. – Теперь уж ты никуда не денешься, никуда не исчезнешь… Двадцать лет, Ждана… Нам столько надобно наверстать!