Учебный плац - Зигфрид Ленц

Он подмигнул мне, и я проникся единственным желанием — всегда оставаться с ним.

Она плакала, конечно же, Доротея поплакала.

— Привет, Бруно. Быстрее тебя у нас никто не пересаживает. — Она говорит это и кивает мне с прежним дружелюбием и близко-близко подходит ко мне, чтобы посмотреть, как я работаю.

Что-то она принесла, что-то она прижимает к себе, словно желая это согреть, но мне нельзя особенно приглядываться, а уж спрашивать я и подавно не буду. Мне это не пристало.

— Все это ты уже пересадил?

— Да.

— Ты скоро все кончишь?

— Да.

Какой у нее нежный голос, вечно бы ее слушал.

— Я была у Элефа, Бруно, — говорит Доротея, — у него и у его близких.

— Элеф меня пригласил, — говорю я, — они собираются устроить праздник, и я приглашен.

— Я знаю, Бруно, мы тоже приглашены, и мы рады этому, но сейчас об этом не может быть и речи.

— Так ведь праздник откладывается, — говорю я.

— Да, Элеф сам решил отложить праздник, он же хочет, чтобы мы все были там, — говорит Доротея.

Теперь она ставит на небольшой столик то, что держала, прижимая к себе.

Семейство куропатки; это куропатка-мамаша с ее пятью птенцами, но как потускнело серебро, как потемнело, птенцы все смотрят на мать, они учатся у нее клевать то, что дает им спасительная чаща. Доротея гладит маленьких серебристых куропаток, рука ее дрожит, она сжимает губы, она явно готова расплакаться, а теперь она трет щеки, хотя ни единая слеза еще не скатилась.

— Так это, — говорю я, — так ведь это же куропатки шефа, они же стояли на подоконнике перед его письменным столом, всегда там стояли.

— Верно, Бруно, и туда мы их опять отнесем. Того же хочет и Элеф.

Больше она ничего не говорит, но я уже понимаю, все понимаю, — шеф, конечно же, отнес семейство куропаток к Элефу, подарил ему, так же, как мне он подарил часы и серебряные желуди, вернее, хотел подарить.

— Со временем многое усложняется, — говорит Доротея и берет в руки семейство куропаток. — Прежде, Бруно, я думала, что многое станет со временем проще, но все усложняется.

— Может, я их понесу? — спрашиваю я.

— Нет, они не такие уж тяжелые. Но когда ты здесь кончишь, надо перебрать картофель, обе кучи.

— Сделаю, сначала пересажу, что осталось, потом спущусь в погреб.

— Ну, дело это не спешное, — говорит Доротея на прощание и улыбается.

Она уходит, осторожно шагая, словно несет что-то живое, что может упорхнуть.

Ни слова о шефе, о том, что ему и всем нам здесь предстоит. Если царит молчание, значит, дело серьезно, сказал как-то Макс. Доротея нас не оставит, этого не случится. Она уезжала всего несколько раз и возвращалась всегда раньше, чем предполагала, просто потому, что нас ей не хватало. Но случалось, что она нас избегала, однажды даже несколько недель сидела запершись и никому не хотела показываться, кроме Иоахима.

Когда я вспоминаю те далекие времена, так сразу вижу того вороного коня — Мистраль, вижу огороженный выгон у Большого пруда перед Датским леском и Браво, рыжака с белым пятном на лбу, и каждый раз ощущаю ту самую резкую боль меж ребер. Шеф был не против, чтобы Нильс Лаурицен огородил лужайку у Большого пруда.

— Валяй, — сказал он, и еще: — Может, твое удобрение будет чуть дешевле.

И тем самым все между ними было улажено, а Нильс Лаурицен, который всегда был добр ко мне, взял меня с собой, отправившись на эту заброшенную землю, где я помог ему вбивать столбы и натягивать проволоку, в два ряда, в три ряда. Когда мы кончили, он привел своего вороного в загон, сам запер забор брусом и кивком подозвал меня, вместе мы следили за тем, как Мистраль, который долго стоял, навострив уши и хлопая хвостом, вдруг рысью поскакал к леску, словно хотел измерить свое новое владение, но он, видимо, счел, что слишком уж он медленно скачет, и тогда, внезапно перейдя на галоп, он помчал во всю прыть, только комья земли взлетали из-под копыт, он фыркал, грива его развевалась.

Нильс Лаурицен, заметив, что я хочу удрать, ухватил меня за рукав и удержал на месте, он показал мне на коня, который, не доскакав до забора, резко повернул и галопом, по кривой поскакал к нам, все еще энергично, во всю прыть, казалось, все кругом трясется и дрожит под его копытами. Его глаза — увидев его вытаращенные глаза, я вырвался. Бруно бросился в заросли ольхи и оттуда смотрел, как конь уперся копытами в землю, потом взвился вверх, встав перед Нильсом Лауриценом на дыбы, зафыркал, забил в воздухе передними копытами. Нильс Лаурицен не двинулся с места, он лишь протянул, словно просил о чем-то, руку к Мистралю, конь сначала затряс головой, но потом, кивая, подошел к нему, так что Нильс мог коснуться его ноздрей, погладить их.

— Иди сюда, Бруно, — крикнул он.

Крикнул не раз и не два, но я остался там, где был, ничто не могло выманить меня из укрытия зарослей ольхи, я и позднее не хотел, чтобы он показал мне, как надо обращаться с Мистралем, чтобы настроить его на дружеский лад. Этого я не хотел. Месяц, а то и два вороной оставался один в загоне, я наблюдал за ним только издали, смотрел, как он пасется или как трется шеей о столб, а подчас — может, его куснул слепень — галопом, задрав хвост, носится вдоль забора. А однажды в воскресенье там оказался Браво, рыжак.

Доротея уговорила нас всех вместе пойти к Большому пруду, по ее намекам каждый мог понять, что у нее заготовлен какой-то сюрприз; и что тот, кого ждала радость, — Иоахим — это тоже каждый мог понять, ведь Доротея все время подмигивала ему и вопросительно на него поглядывала. Хотя Иоахим был только вторым на чемпионате по выездке, Доротея называла его «мастер», надо думать, ей было бы приятно, если бы и шеф чуть с большим интересом отозвался об успехе Иоахима, но, кроме поздравления, шеф не сказал ни слова.

— Не хочет ли наш мастер еще кофе? — спрашивала Доротея.

Или говорила:

— У тебя, мастера, должен быть более непринужденный вид.

Это она, Доротея, настаивала, чтобы мы отправились к пруду, а выйдя из дому, взяла Иоахима под руку и ни разу не одернула моих мучителей, которые бежали впереди нашей группы и палками сбивали головки у всех цветов подряд — у репейников и у одуванчиков.

Лошади в загоне стояли с таким видом,