Возмездие - Василий Ардаматский

«Я был бы очень огорчен происшедшим, если бы меня не утешили последние известия из России. Пишу поневоле кратко. Наш ЦК работает как никогда: «Союз» вырос, окреп и распространился чрезвычайно; московский бюджет (доброхотные пожертвования) 600 червонцев в месяц; идет речь о редакции «Свободы» в Москве и о поддержании ее; наконец, по-видимому, в самые последние дни, «Союз» очень разбогател. Мне прислали 100 долларов. Их я еще не получил, и когда получу, не знаю. Но самый факт показателен. Слава Богу! Ныне отпущаеши… Если «Союз» не только не питается из-за границы, а даже может загранице помогать, это свидетельствует о нормальном его развитии, значит, у него есть действительно глубокие корни. Ведь вот нашлись же люди, большею частью неведомые… А я только почетный председатель ЦК. Теперь я имею право сказать, что «Союз» самая сильная из всех существующих организаций. Важно и то, что в национальном вопросе мы ошибки не сделали».

Есть ли для тех, кто знал Б.В., что-либо удивительное в том, что при данном душевном настроении, имея в перспективе ту обстановку, которую я выше охарактеризовал, он решил ехать в Россию? Надо еще прибавить, что, разочаровавшись в способности эмиграции к действенной борьбе, он ждал, что эта действенная борьба начнется из глубин России.

Решившись ехать, Савинков поставил только одно условие, а именно, что за ним приехать и провести его через границу должен Павловский.

17 июля (если не ошибаюсь) снова приехали из России Фомичев и А.П., но не Павловский; по их словам, Павловский не мог приехать, так как при последней экспроприации был ранен в ногу и прикован к постели. Они привезли и письмо Павловского, где он подтверждал сообщение «друзей» и просил Савинкова верить посланным, как ему самому… Савинков решил, что ждать выздоровления Павловского невозможно, и поехал. Так работали «друзья» из России. Так ткалась паутина.

Возникает вопрос — был ли Б.В. в это время одинок? Вел ли он всю эту работу и все переговоры один на один с «друзьями» из России, не посвящая и не приобщая к ней никого из тех, с кем связан был по эмиграции, или были люди, с которыми он делился своими планами и намерениями?

На эти вопросы категорически отвечаю: Борис Викторович не был в этом деле одинок. Он ничего не скрывал и вел дело так, что сначала все вести из России поступали в Варшаву, обсуждались, комментировались, и только через несколько дней «друзья-курьеры» выезжали в Париж, обычно везя, кроме своего багажа из России, еще и письма варшавских друзей, посвященных в дело. На основании просмотренного материала могу сделать пока такое распределение: Философов знал все, кроме, может быть, некоторых чисто технических деталей по переотправке Савинкова через границу. Шевченко, по-видимому, также знал все то, что знал и Философов, и, во всяком случае, все главное. Арцыбашев кое-что знал, но, по-видимому, не все. Виктор Савинков, живя вне Польши, ничего не знал и никакого отношения, кроме косвенного, о котором упомяну ниже, не имел. Может быть, вне Польши были еще люди, посвященные в дело, но покуда я этого еще установить не могу.

Раз были люди, которые в той или иной мере были посвящены в дело, то каково же было их отношение и к «друзьям» из России персонально, и к сведениям, ими доставляемым, и к самой поездке Савинкова в Россию?

Начну с характеристики отношений друзей из эмиграции к «друзьям» из России. Что касается Павловского, то разногласий не было. Так же как и Б.В., все относились к нему и ранее, в Варшаве, и теперь с полным доверием. Ему и в него и Философов, и Шевченко, и Виктор Савинков,[54] и другие абсолютно верили и дружно жужжали в уши Б.В. об исключительных достоинствах Павловского, поддерживая и усугубляя и без того исключительное отношение Б.В. к этому человеку. На Фомичева и Шешеню смотрели разно, но сомнений в их порядочности ни раньше, в Польше, не приходилось слышать, ни теперь, в имеющихся материалах, я не нашел. Есть одно письмо Философова от 22-го года, где он не особенно лестно с моральной стороны аттестует Фомичева, но последующие письма показывают, что потом Фомичев заслужил и его полное и исключительное доверие. Андрея Павловича никто не знал раньше, но за время своих приездов он сумел завоевать полное доверие и Философова и Шевченко.

Если таково было отношение сотрудников Савинкова по эмиграции к «друзьям» из России, то каково же было их отношение к работе, к сведениям, которые доставлялись из России, и к самой поездке Савинкова в Россию? Я не буду на этом долго останавливаться, ибо ответ на эти вопросы можно предвидеть. Философов, веря безусловно лицам, верил во все, что они говорили, и всему, что они привозили. Он очень волновался и тревожился по поводу отъезда Б.В., но все же «благословил» его на это и в напутствие дал совет «абсолютно подчиниться «внукам», т. е. Фомичеву и А.П., приехавшим за Б.В. вместо Павловского. Шевченко только один раз высказал слабое сомнение в обстоятельствах дела в Москве в связи с вызовом туда Павловским и его, Шевченко, но это сомнение лишь промелькнуло, как случайная мысль, и совершенно покрывается тем обстоятельством, что и Шевченко и Философов в конце концов так верили в существование и процветание организации в России, что несколько месяцев подряд лично для себя получали от друзей из России денежную поддержку.

Что касается Арцыбашева, то, повторяю, он, по-видимому, был далеко не в полном курсе дела, но все же «друзей», если не всех, то некоторых (А.П. — наверно), персонально знал и в общих чертах знал их информацию о делах в России. В одном из писем он высказывается совершенно справедливо, что, может быть, все это только ловушка для «знатных гостей из Парижа», не обвиняя «друзей» в предательстве, а лишь полагая, что они, сами того не замечая, служат средством для уловления «знатных гостей из Парижа».

К сожалению, Арцыбашев интуитивно угадал часть истины, ибо все «друзья» из России оказались агентами большевиков, мобилизованными для уловления Бориса Викторовича. Говорю — интуитивно, потому что, если бы у Арцыбашева были более сильные доводы или сведения, то, конечно, он сумел бы найти более сильные средства предостережения и протеста.

Итак — веровал, хотя порой и сомневался, Борис Викторович. Веровали и не сомневались Философов и Шевченко и поддерживали в Савинкове его веру…

В ноябре месяце 24-го года в Прагу приехал, возвращаясь из Парижа в Варшаву, Философов. У меня с ним было собеседование, посвященное именно «предварительному» соглашению. Философов сообщил мне действительно не подлежащие опубликованию четыре повода, которые заставили его тогда, в сентябре месяце, прийти к заключению о предварительном соглашении. Именно проверять эти поводы, проследить «хвостики», как он выразился, оставленные Савинковым, он и ездил в Париж. По окончании его рассказа я спросил: «Это все?» Философов ответил: «Все». Тогда я пункт за пунктом разобрал все сообщаемое и пришел к заключению, что ни малейшего основания к такому выводу все четыре повода не дают, и спросил Философова, как он теперь думает? Вместо ответа Философов сказал, что соглашение, хотя бы и в России уже, у Савинкова после ареста, несомненно, было. Я ответил, что речь идет о предварительном соглашении из-за границы, а не о том, что случилось в России. Философов молчал. Я несколько минут ждал и снова повторил свой вопрос, требуя короткого ответа: да или нет. В конце концов он сказал, что он найдет время и форму для опубликования об этом в газете, но обещания своего не исполнил…»

Все ясно. Больше возвращаться к вопросу о добровольной капитуляции Савинкова перед большевиками не следует. Все ясно.

Вернемся к его дневнику.

Чем дальше, тем автор дневника все больше развязен. Вот еще выдержки:

«…С.П.[55] говорит мне: вы никогда не подойдете к нам близко. Это неверно. Коммунизм меня привлекает, во-первых, потому, что социализм — мечта моей молодости; во-вторых, потому, что в нем больше справедливого и честного; и, в-третьих и наконец, потому, что, выбирая из всего, что есть, я выбираю коммунизм. Не царя же, не республику же Милюкова, не эсеровское же бормотание. Но С. П. говорил и о людях. Люди — я их не знаю. Знаю едва ли десяток, да и то в разговорах и на работе. Да, все русские, как мне кажется, вовсе не похожи на европейцев».

Сидя в тюрьме, он пишет еще и рассказы. Крайне занятые чекисты в ответ на его просьбы соглашаются послушать их. Он читает долго и читает плохо. Некоторых чекистов во время чтения отрывают дела. И вот какую наглую запись делает об этом Савинков в дневнике:

«…Я работаю, потому что меня грызет, именно грызет желание сделать лучше, а я не могу. Когда я читал у С.П. свой рассказ — один ушел, другой заснул, третий громко разговаривал. Какой бы ни был мой рассказ — это настоящая дикость, полное неуважение к труду. А надзиратели, видя, как я пишу по восемь часов в сутки, ценят мой труд. Так называемые простые люди тоньше, добрее и честнее, чем мы, интеллигенты. Сколько раз я замечал это в жизни! От Милюкова и Мережковского у меня остался скверный осадок не только в политическом отношении. В политике — просто дураки, но в житейском — чванство, бессердечие, трусость. Я даже в балаховцах, рядовых конечно, рядом с буйством, грабительством видел скромность, сердечность, смекалку…»