Дочь Востока. Автобиография. - Беназир Бхутто

—Самолет Зии исчез. Контакт с ним потерян. Радиосвязь отсутствует.

—Что значит «исчез»? — напирала я. — Куда исчез? В Иран, в Индию, в Афганистан? Добровольно исчез или угнали? Подробности известны?

Но бедняга при всем желании ничего, кроме своих столь же смутных догадок, добавить не смог.

— Самолет не вернулся в Исламабад. Взлетел три часа назад. И пропал.

Тут же позвонил бывший генерал, ныне наш человек в Приграничье.

—Что-то стряслось. Армия зашевелилась.

—Что значит «зашевелилась»? — не поняла я. — Из-за чего зашевелилась и каким образом? За нас или против нас?

Я подумала, что Зия, покидая страну, мог отдать какие-то последние приказы. Скажем, объявить чрезвычайное положение.

— Пока неясно. — Мой собеседник в Приграничье тоже, таким образом, не мог пока ничего добавить.

Еще звонок.

— Крушение самолета. Зия погиб и с ним куча генералов, все, кто находился на борту, погибли.

Но даже услышав это, я не смогла сразу вникнуть в новость. После стольких лет террора казалось невероятным, что вот, только что был Зия, и нет его больше. В моих планах действий такого исхода я не учитывала. Хотя, если подумать, вероятность внезапной смерти существует всегда и для любого живущего. Тем более, что Зия и насилие — понятия неразрывно связанные. Если начал он свой путь с насилия, то вполне резонный конец... — мелькали мысли в моей голове.

И все же не верится. Я вполне представляла себе, что Зия сбежит из страны. Логичный конец диктатуры. Маркоса вывезли с Филиппин. Шах покинул Иран. Дювалье удрал с Гаити. Не думала я, что Зия составит исключение. Самолет, взлет... но не крушение, а посадка в дальнем зарубежье, под какими-нибудь чужими, хоть и похожими на наши, пальмами...

— Только что говорил с командующим армейским корпусом, — сообщает следующий звонящий. — Самолет рухнул почти сразу после взлета в Бахавалпуре. Выживших нет.

Я наконец поверила. Осознали новость и мои товарищи по партии, оказавшиеся в эти минуты со мной на Клифтон, 70. Они гнили заживо в тюрьмах, их пытали, избивали, страдали их семьи, родственники теряли работу, лишались источников дохода, хоронили своих мертвых, не видя их. Поручив секретарю оповестить наших представителей в суде, войти в контакт с партнерами по ДВД, я поднялась в свою спальню и позвонила сестре в Лондон. Санам не оказалось дома. Оставляя ей сообщение, я ощутила, что слова застревают в горле.

— Передайте ей, что генерал Зия... покойник.

Произнеся это, я ощутила, что с плеч свалилась громадная тяжесть. После одиннадцати лет репрессий — свобода. Нет его больше. Можно больше не ждать от него пакостей.

В Пакистане новости растекаются скорее, чем бурные потоки при наводнении. На узких улочках и рынках Карачи уже вспыхнуло безудержное веселье. В Лахоре опустели кондитерские прилавки. В Карачи бесплатно раздают листья бетеля. В течение получаса после того, как мы услышали новость о гибели диктатора, у ворот Клифтон, 70, уже выросла толпа. Люди поют, выкрикивают политические лозунги.

—Откуда вы узнали? — спрашиваю я.

—Пацаны-газетчики носятся по улицам и вопят: «Зия покойник! Зия покойник!» — охотно ответил мне один из собравшихся.

—Водители дудят, кричат из машин: «Зия покойник! Зия покойник!» — добавил другой.

Это всеобщее ликование вызвало у меня озабоченность. Не пристало нам вести себя так, как вел бы себя в подобных обстоятельствах Зия. Кроме того, мусульманам не подобает радоваться смерти. В том же самолете погибли и другие люди, и ради их семей не следует столь нечестиво проявлять радость. Я подумала о Нэнси, молодой жене посла Рейфела. Муж ее, с которым я встречалась и оценила его отзывчивость и демократические устремления, погиб в той же катастрофе. Мы разослали циркуляр лидерам ПНП на местах, призывая к сдержанности. Ни в коем случае нельзя было давать повода военным захватить власть и объявить военное положение.

Мы впервые услышали о гибели Зии в шесть вечера. Но официального подтверждения пришлось дожидаться долго. Ни по радио, ни по телевидению. Я всерьез опасалась возвращения военного положения. Министры-назначенцы Зии могли отменить выборы, запланированные на 16 ноября, могли отложить их. Они вполне могли склонить армию к вмешательству.

Напряжение возрастало. Пошли слухи, что всех лидеров оппозиции арестуют. Муж мой тут же ввел у нас «военное положение» и запретил мне покидать дом. Я все-таки его не послушалась. Наблюдала в городе фейерверки. Дома тоже без фейерверков не обошлось. Обиженный Асиф сложил с себя диктаторские полномочия и отменил «осадный режим».

Лишь после восьми вечера мы со вздохом облегчения узнали, что военное положение стране не угрожает. Радио Пакистана объявило, что бывший председатель сената Гулям Исхак Хан в соответствии с конституцией взял на себя обязанности президента страны. Когда он и сам появился на телеэкране и заверил, что выборы состоятся согласно утвержденному плану, мы снова облегченно вздохнули. Верный признак того, что армия решилась восстановить демократию. Исхак Хан, бюрократ до мозга костей и послушный исполнитель воли Зии, не решился бы на такие заявления, не прозондировав намерений армии.

Опасения очередного военного переворота, однако, возникли не без оснований. На первом после смерти Зии чрезвычайном заседании главных министров и главных военных, на последних оказывалось давление с целью введения военного правления. К чести военных, они отказались предоставить штыки армии в распоряжение министров, имевших в виду прежде всего свои политические цели. «Если состоятся выборы, Беназир выиграет и перевешает всех генералов», — пугали министры. «Ее отец не трогал армию. С чего нам опасаться дочери?» — резонно возразили генералы.

Смерть Зии вызывала отклики из самых неожиданных мест. Нам звонили из таких оплотов армии, как Хариан и Вазирабад, сообщали, что люди издалека прибывают к домам членов ПНП, поздравляют с окончанием эпохи Зии. Я поняла, что, хотя Зия и был начальником Генерального штаба и рассматривал армию как свою вотчину, армия подчинялась ему лишь по уставу, а не по убеждению.

Зия всячески пугал военных приходом к власти нашей партии и сокрушительными его последствиями, но наш призыв к примирению не остался неуслышанным. «Армия ни правая, ни левая. Она не принадлежит генералу Зие. Она не принадлежит Беназир Бхутто. Армия принадлежит народу Пакистана», — неустанно повторяла я в своих публичных заявлениях.

Зия, однако, полагал, что армия принадлежит ему лично, и вел себя соответственно. Он не спрашивал своих подчиненных, хотят ли они вмешиваться в политику, подавлять народ, согласны ли они с тем, что он вытворяет. Пока Зия не погиб, я не сознавала, в каком напряжении он держал вооруженные силы. Втянув армию в политический процесс, Зия подорвал ее боеспособность и профессиональную гордость. Мне сообщали, что в армейских столовых Карачи отнюдь не царил траур по умершему главе режима. В то же время я помнила, как мне говорили после убийства отца, что солдаты в Кветте, Хариане и на других армейских базах в знак скорби по три дня не принимали пищи.