Том 10. Письма. Дневники - Михаил Афанасьевич Булгаков

написана пристойно. Если он был требователен к себе, как же нам нужно строго относиться к своим писаниям. Словом, всю биографию я сызнова перебуравил. Думал ее переслать Вам письмом, да Анночка остановила — говорит: все равно ты через две недели опять все переменишь, пусть она отлежится к приезду Елены Сергеевны. О переменах настроений Миши можно сказать смелее, динамичнее. Об отдельных «основных» произведениях следует несколько расширить.

Перечел я «Бег». Очень отчетливо вспомнил, как Миша однажды пришел, — довольно поздно, и стал говорить о втором действии, — что его трудно исполнить. Нужна музыка. Музыка должна быть сильная, неожиданная и вдруг сразу обрывается. Вызвали знакомого — Володю Д., чтобы были две гитары. Миша хотел выжать из гитар все, что они могут дать, чтобы слышался целый оркестр. Просил повторять по нескольку раз, а сам вслух читал за Хлудова. Потом представлял свистки, как бы протяжные стоны. «Бег» — страшная вещь и, пожалуй, самая глубокая. И оценить в ней мастерство — значит понять Мишины силы. Когда наступает паника, охватывает ужас, то все смешивается в сутолоке, люди не сознают себя. Кажется, все краски переливаются одна в другую. Миша взял предельное состояние безнадежности, катастрофы и не потерял своих героев, он им всем придал индивидуальную окраску. Они все мыслят и действуют по-своему. Пожар объял их пламенем, но в пламени они не смешались: и Хлудов остается Хлудовым, Чарнота — Чарнотой. Я бы сказал, тут обнаруживается стройность и выдержанность художественной фантазии Миши. Другое: как пустить «Ивана Васильевича» в современность или управдома в 16 век. Можно сделать балаган, подсунуть первые попавшиеся ситуации. Этого Миша не допустил. Бунша своей индивидуальности не теряет; в самых фантастических условиях он остается самим собой. «Позвоните в милицию. Без номера». В этом без номера — человек как на ладони: с своим укладом, привычками. Фантазия сдержанная, поэтому она такая яркая, выпуклая, поражающая своей жизненностью. Все у Миши было своеобразно. Подумал сейчас о другом. Недавно разговаривал с Арендтом[704]. Он сказал, что вскрытие обнаружило сильный склероз мозга. Но вот удивительно, — добавил Арендт, — сознание было совсем не такое, как у склеротика. Ясность, стройность мысли поражала чуть не до последних дней.

Пробудем в Москве до конца мая. Может, будем «перевозиться» двумя приемами. Сначала съездим на несколько дней, 26-го у меня доклад, после чего перееду окончательно. Трудно жить далеко от Москвы, но и Москва понадоела.

Ахматова сразу выходит в двух издательствах: в «Совет[ском] писателе» и Ленинградском отделении ГИХЛа [Государственное издательство художественной литературы. — Сост.] (в большем объеме). Новые ее стихотворения появляются в ленингр[адских] журналах. Вышел Есенин («избранный»). Разошелся в одно утро. Назревает реформа в издательствах. ГИХЛ будет издавать только классиков и переводную литературу, также многотиражных авторов (Шолохов, Ал. Толстой), вся же масса современных авторов переходит в «Сов[етский] писат[ель]». Привет всем знакомым и Сереже. Целую руку. Преданный Вам Павел Попов. Только кончил писать письмо — и неожиданный звонок из Союза писателей о заседании по поводу Мишиного наследия в квартире Маршака. Будет Фадеев. Но нет ни Вас, ни Серг[ея] Ал[ександровича], что можно решать?

Приписка рукой А. И. Толстой-Поповой:

Я давно готовлю мысленно Вам длинное письмо и надеюсь сегодня его написать во время отсутствия Пашеньки, так что и подробности заседания припишем Вам. Целую Вас нежно.

Анна Т. П.

4. 5 мая 1940 г. Москва

Милая Елена Сергеевна, так давно мечтаю написать Вам, что уверенно могу сказать, что напишу плохо. Не одно, так другое отрывает от намеченного, и жизнь несется по какому-то боковому руслу, а не тому, которое стараешься проложить себе. Но надо быть довольной малым. До праздников сидели с Пашенькой и считывали переписанный мною 84 том Толстого — письма Льва Ник[олаевича] к Соф[ье] Андр[еевне] с 1886 г. по 1910 г.[705], когда он ушел и умер. Вся моя жизнь, мелкие воспоминания, разговоры, интонации вспоминались по ходу работы. В конце концов устала двояко: от переживаний и от окончания большого труда [...].

Хотела сказать Вам еще, что постоянно думаем и говорим о Вас и о Михаиле Афанасьевиче. Пашка то на ночь читает что-нибудь, то возится с биографией, переделывая ее и прибавляя по словечку, так что я уж не подсчитаю, сколько раз я ее переписывала. Я не согласна с ним, что он хочет давать ее на чтение всем членам. Это надо сделать под конец, когда она у него в достаточной степени утрясется, а пока он ее трясет и трясет, и делается лучше. Вчера он чувствовал себя затерянным среди важных и надменных орденоносцев, но, по-видимому, барахтался и что-то возражал и пояснял так, чтобы заступиться за произведения и за то, чтобы представить [...] все произведения, без безапелляционного выбора их членами комиссии. И что за тон? Ох, я бы с удовольствием спросила, откуда этот тон? До чего не люблю я напыщенности и необоснованной важности! Ну вот, разворчалась, старушечья манера, но делать нечего, уж кажется я повидала на своем веку людей, а важности в них и не заметила, а в новых простоты нет. Ну, заткнись, старуха. Целую Вас, милая Елена Сергеевна, крепко. Надеюсь, что Вы все же повидаете красоту неба и гор крымских.

Далее рукою П. С. Попова:

Дорогая Елена Сергеевна, припишу Вам несколько слов о заседании. Протокол Вам, впрочем, вышлют[706]. Деловая сторона (издательство, квартира, пенсия) разрешается удовлетворительно, но тон заседания во всяком случае не в духе Миши. Безапелляционный и орденоносно-авторитетный. Оказывается, Миша написал две плохих пьесы: Мольера и Ивана Васильевича. На Мольера бросался Фадеев, на Ив. Вас. — Хмелев и Леонов. Очевидно, Хмелев не подыскал себе роли, свои оценки он доводами не подкрепляет. У Фадеева хоть аргументы есть — в конце Ив. Вас. милиция не должна задерживать всех; Тимофеева, как изобретателя, следовало оставить в покое. Мольер — самая бесцветная фигура в пьесе, а возвеличен Людовик. Но что же делать, если последнего Болдуман хорошо играл, а Станицын — плохо. Особенно ратоборствовали против кровосмешения. Тем не менее делается попытка издать все 6 пьес. Самое симпатичное в заседании — письменное заявление Асеева. Очень хорошо написал[707]. Маршак мил. Виленкин приятен своей озабоченностью.

Статьи предложено две — биография и оценочно-идеологическая, говорящая о творчестве М[иши] в целом. Фадеев для последней статьи рекомендовал Юзовского[708] и Гурвича[709]. Остановились на двух: Маркове и Гурвиче. Юзовского я себе представляю, Гурвич мне ничего не говорит. Биографию свою я