Наше дело правое - Сергей Раткевич

Не бегал Дракула волком да не летал нетопырем. Не пил он кровь человечью. Кровь на руках его была кровью на руках лекаря, а не кровью на руках палача, хотя и много ее было, крови этой. Прознал он как-то про обычаи даков, обитавших в родных его местах еще до того, как пришли туда римские легионы. И было в тех обычаях пред боем надевать волчьи шкуры и выть на луну. Остановили давным-давно волки-даки воем своим римских воинов, остановил волк-Дракула воем своим турок. Нет ничего нового под солнцем. Не соблазнял Дракула девушек, не прокусывал им шейки. По своей воле приходили они в замок к нему, ибо не мила была им жизнь без того, кого они страстно желали. И была во всем том не вина Дракулы, а беда его.

Нашелся и тот, кто сокрушил господаря Влада. Был то родной его брат, Раду чел Фрумос, что означает Красивый. С ним заточены они были когда-то в турецкой крепости Эгригёз. Только встал старший брат на защиту страны своей и веры православной, а младший поддался на турецкие посулы, принял магометанство и предал брата в надежде самому сесть на господарский престол. Более, нежели радение рыцарское, прельстили его ласки султанские. По сердцу было Раду стать наложником Мухаммеда, возлежать на атласных подушках, раскуривать кальян и глядеть на танец гурий гаремных. Выловил однажды Дракула братца своего порченного вместе с турками из воинства Махмуд-паши, да только рука не поднялась у него убить брата родного. Турок посадил он на колья, а Раду отпустил.

Но не таков был чел Фрумос. Подкупил он воинов брата своего, и во время боя с турками повернули они копья свои против Дракулы и пронзили его насквозь. А потом отрезал Раду голову брату и отослал ее султану в бурдюке с медом. По преданию, молвил султан, достав голову Дракулы из бурдюка: «Будь Аллах более милостив к нему, сотворил бы он многое. Не устояла бы империя османов». И приказал султан водрузить голову господаря Влада на высокий кол посреди Константинополя, дабы всем видна была. А ведь и вправду хотел Дракула отвоевать у турок все захваченные ими земли христианские, особливо Константинополь, и возродить там новую Византию. Он и монеты с орлом византийским чеканил уж…

Слушал Ратко слова сии, и кружилась голова его. Думал по первости, что от слабости кружится, от болезни. Проглотил он нехитрую вечернюю трапезу — печенную на углях рыбу да лепинью с сыром, — а все равно глаза будто слипались. Прикорнул он на постели, слыша сквозь сон скрип пера и голос учителя. И снилось Ратко, что он израненный витязь в тяжелых чешуйчатых доспехах и нестерпимо Давит ему голову шлем с драконом… Мчится он по полю брани, разя мечом людей каких-то, должно быть — врагов, не разобрать… И еле скачет его конь, попирая их трупы копытами… Свистит в ушах смрадный ветер с болот, лезут в глаза нечесаные космы, а пред глазами будто бы пелена, черная муть, чрез которую едва пробивается свет то ли солнца, то ли луны… И громкий крик вырывается из гортани его: «Мортэ лор! Мортэ лор!» И знает Ратко, что это значит: «Смерть им! Смерть им!» Но слышит вдруг он глас учителя своего, от коего спотыкается конь:

— Изыди, нечистый! Святое место Хиландар на горе Афон. Нет сюда ходу духу адскому. Изыди!

Содрогается Ратко от слов таких, но ответствует — только не своим, а чужим чьим-то голосом:

— Вошел я сюда — значит, чист пред Богом.

Глаголют же о немь, яко, и в темницы седя, не остася своего злого обычая, но мыши ловя и птици на торгу покупая, и тако казняше их, ову на кол посажаше, а иной главу отсекаше, а со иныя перие ощипав, пускаше.

Ответствует Ратко — и просыпается. И чудно ему, что знает он слова языка валашского, прежде неведомого. Понимает Ратко: не он говорит слова эти, а тот, кто сидит спиной к нему на лавке. Кто сей гость? Зачем пожаловал он к отцу Николаю? Почему поздно так? Может, монах из монастыря какого греческого? Да нет вроде — даже при свече видно, что из мирских, знатный гость. Одежды на нем просторные, темного бархату, золотом шиты да соболем оторочены. Кудри черные падают на широкие плечи крупными кольцами. Украшает чело венец, искусно сделанный из серебряных цветов и листьев, и сверкают на нем рубины, словно капли крови голубиной. И осенило тут Ратко, но, упреждая его, молвил отец Николай по-валашски, осеняя себя крестным знамением:

— Уходи! Мы не звали тебя!

— Неправда. Я прихожу только к тем, кто называет имя мое.

Понял Ратко, кого занесло к ним в келью этой ночью. И волосы зашевелились на голове у него. Воскликнул он, не помня себя:

— Господарь Влад!

Обернулся ночной гость. Был он таким, каким видел его себе Ратко, — и не таким. Глубокие морщины лежали на лице — а ведь был он вроде не стар, когда умер, сорока пяти лет от роду. И шел поперек его шеи страшный багровый шрам. Уставился на Ратко гость — будто дырку в нем просверливал. Мерцали глазищи его зеленым светом, как у кошки. От этого прошиб Ратко хладный пот, подался он назад и уперся спиной в стену. Заглянул к нему в душу ночной гость — и тут же прикрыл глаза, спрятал силу свою бесовскую под ресницами, только промолвил усталым голосом:

— Хороший ученик у тебя, святой отец. Мне такого не дал Господь.

— Почто ты пожаловал, дух нечистый?

— Вы звали меня.

— Знали бы, что придешь, — не произнесли б имени твоего поганого.

Испугался Ратко — а ну как господарь осерчает на такие слова? Что он потом с ними сделает — страшно даже подумать. Но рассмеялся ночной гость. Тихо рассмеялся, и стены кельи сотряслись от его смеха.

— Почто ты бранишься, святой отец? Не к тебе пришел я. К нему. Он меня звал.

Сказал это Дракула и указал на Ратко рукой. Дивной была сия рука — с длинными острыми ногтями, пальцы унизаны златыми перстнями с каменьями драгоценными.

— Он дитя малое, неразумное. Мало ли что ему в голову-то втемяшится?

— А и напрасно не веришь ты отроку, святой отец! Честен он, и нет греха на нем. Я доверял таким.

— Ты пришел поведать нам о нашем грехе? Ты, дьявол во плоти человеческой?!

Забился Ратко в темный угол, зажмурил глаза — страшно было ему даже взглянуть на господаря Влада. А тот и вправду осерчал, вскочил на ноги:

— А кто ты такой, монах, чтоб судить меня? Ты просидел всю жизнь в келье и ничего не видал, кроме книг своих. А знаешь ли ты, как пахнет паленое человеческое мясо? Видел ли, как турки прикалывали копьями младенцев к груди матерей их? Отгонял ли ты волков, грызущих трупы твоих братьев, что валяются вдоль дорог? Ходил ли ты на врага конным строем — копье к копью? Как ты можешь судить меня?

— Многих людей убил ты неправедно, смертию лютою, отверг ты Христа в сердце своем…