Прусская невеста - Юрий Васильевич Буйда

Это было немецкое кладбище, но после 1945 года, когда часть Восточной Пруссии стала Калининградской областью, а городок Велау – Знаменском, все это стало нашим. Все эти кресты и ангелы, все эти островерхие черепичные крыши и булыжные мостовые, все эти шлюзы, каналы, дома и польдеры, все эти леса, посаженные по линейке…

Лет двадцать, до середины шестидесятых, на этом кладбище хоронили новых хозяев – переселенцев из России, Белоруссии, Украины. Старые могилы не трогали – находили свободное местечко, копали яму, ставили фанерную пирамидку со звездой, редко – с крестом, обносили оградой, сваренной из железных прутьев и уголка. Весной приходили сюда, чтобы прибраться, покрасить ограду, посадить цветы, помянуть…

Однажды летом, когда мои дружки поразъехались по пионерлагерям и бабушкам, я бесцельно бродил по городку и оказался на старом кладбище. Здесь было безлюдно и тихо. По едва заметной тропинке я двинулся вглубь зарослей бузины и бересклета и остановился перед холмиком, обнесенным низким штакетником и затерявшимся среди черных обелисков и позеленевших от времени крестов.

Могила была недавней – от ограды пахло масляной краской. На пирамидке с крестом было написано: «Изотова Алина. Ich küsse deine weiße Beine».

Обычная могила, обычная ограда, обычный памятник, сколоченный в мастерской бумажной фабрики. Но вот надпись – странная: почему по-немецки?

Я учился в английском классе, по-немецки знал лишь несколько слов и выражений, которых было достаточно для игры в войнушку, если выпадало несчастье играть за немцев: «Хенде хох», «Ахтунг» да «Хайль Гитлер», и надпись на памятнике мог разве что запомнить, благо зрительная память у меня была неплохая.

Глухонемая Алина Изотова работала уборщицей на почте. Она была женой электрика с бумажной фабрики, высокого жилистого мужика, который славился огромной физической силой. Рассказывали, что однажды Дмитрий Изотов остановил взбесившегося соседского быка, схватив его за рога и повалив наземь. Он был молчуном и нелюдимом.

Их дочь, моя ровесница, сидела в классе за моей спиной, была серенькой, неприметной троечницей с тихим голосом. Но если от других девочек к концу дня пахло потом и жареными пирожками с рыбой, то Ирочка Изотова всегда благоухала цветочным мылом.

Изотовы жили в конце нашей улицы и были известны своей нелюдимостью. Когда стало известно о полете Гагарина, весь городок словно сошел с ума от радости. Гудели трубы бумажной фабрики и маргаринового завода, гудели паровозы на железнодорожной станции, на улицах обнимались незнакомые люди, милиционеры стреляли в воздух, а наш сосед Николай Петрович, лишившийся ноги под Будапештом, сказал: «Ну вот и закончилась война» и заплакал. Это был праздник не по указке сверху – городское начальство и само не знало, что делать, потому что полет в космос стал неожиданностью для всех. Люди вытаскивали во дворы столы и скамейки, выпивали, пели «Катюшу», танцевали и целовались. И только в доме Изотовых было тихо, хотя в окнах горел свет.

Вечером я выписал немецкую фразу с памятника на бумажке и показал учительнице немецкого Элле Асмановой, которая с мужем пришла к моей матери – она была юристом – по каким-то своим делам.

– Я целую твои белые ноги, – перевела Асманова.

– Целую твои ножки белые, – поправил ее муж. – Так лучше.

– Поэт, – насмешливо сказала Элла.

– Но так ведь действительно лучше, – сказал Маис. – Целую твои ножки белые – это и есть любовь…

Они переглянулись, Элла густо покраснела, а ее муж виновато опустил голову, и я вдруг увидел их такими, какими не видел никогда. Раньше они были для меня соседями, учителями, а теперь… Почему Элла покраснела? Почему смутился Маис? И при чем тут любовь, черт возьми?

Элла Асманова была пышной рослой красавицей, которая всегда держалась прямо, ступала легко и смотрела на мужчин чуть снисходительно и насмешливо.

А муж ее был низеньким, тихим и горбатым. Он преподавал математику, был завсегдатаем городской библиотеки и выращивал в своем садике такие георгины, что посмотреть на них приезжали даже из Риги и Вильнюса.

Я перевел взгляд с раскрасневшейся Эллы на понурившегося Маиса, пытаясь понять, что произошло, – а ведь что-то произошло, – но мне это оказалось не по силам. Я чувствовал лишь, что дело не в словах, не в репликах, которыми они только что обменялись, чувствовал, что за этими словами таится какой-то другой смысл, отсвет той жизни, которая была мне недоступна…

– А правда, что она немка? – спросила вдруг Элла у моей матери. – Говорят, он украл ее у родителей, которых выслали в Германию в сорок восьмом, и отрезал ей язык, чтобы никто не догадался, что она немка…

Маис вздохнул и укоризненно посмотрел на жену.

– Не знаю, – сказала мать. – Но по-моему, это байка… глупая и жестокая байка…

Вскоре Асмановы ушли.

В окно я видел, как на улице Элла огляделась и, убедившись, что вокруг никого нет, наклонилась к мужу, и он поцеловал ее, и она взяла его под руку.

– Беда в том, – сказала мать со вздохом, – что у них нет детей.

– А кто из них правильно перевел с немецкого? – спросил я.

– Оба, – сказала мать. – В том-то и беда, что оба…

Через несколько дней к нам заглянула на чай подруга матери – Вероника Андреевна Жилинская, главный врач городской больницы. Речь зашла о немецкой надписи на надгробии, и Вероника Андреевна рассказала историю Дмитрия и Алины Изотовых.

Дмитрий Изотов нашел Алину в полуразрушенном домике, стоявшем в лесу неподалеку от городка. Избитая до крови, она была в бессознательном состоянии и только что-то бормотала по-немецки. Была поздняя осень 1948 года, когда на запад уходили последние эшелоны с депортированными жителями Восточной Пруссии. Похоже, Алина отбилась от своих и попала в беду. Изотов выходил девушку, но так и не узнал, что же случилось в лесу: Алина – такое имя он ей дал – утратила дар речи. Дмитрию удалось выправить для нее новые документы, а когда Алина забеременела, они поженились. Изотовы жили на отшибе, и если выбирались по выходным погулять, то не в город, а на реку, подальше от чужих глаз. Дмитрий учил немецкий язык и пытался разговаривать с Алиной, надеясь, что к ней вернется дар речи, но этого так и не произошло. Полтора года назад Алине стало плохо, и в больнице установили, что у нее рак в терминальной стадии. Народу на ее похоронах было мало – муж, дочь, парочка неразлучных старушек, не снимавших траура уже лет десять, да землекопы. Поминок не было. Дмитрий на кладбище был, как всегда, суровым, невозмутимым, неприступным. О его истинных чувствах так никто и не узнал