Император и ребе, том 1 - Залман Шнеур

ошибиться и захотеть принять ее посреди ночи за собственную жену, тут должно было что-то быть… В первый раз ее начала сверлить мысль, что не будь она так похожа на Эстерку, ничего бы не случилось.

Кройндл уловила эту внезапную догадку своим женским инстинктом, хотя все еще дрожала от страха перед больным хозяином. Даже после его смерти она его боялась. Без учащенного сердцебиения и чувства унижения она не могла вспоминать ту ночь, запах чужого жестокого тела, волосатую плоскую грудь. Но так оно, в сущности, с каждой женщиной, кто бы она ни была. Женская природа сильнее самых тяжелых переживаний.

Искусное подражание Эстерке во всех ее нарядах, подражание выражениям ее лица и настроениям целиком овладело Кройндл. Она объясняла это стремлением понять, что же так привлекло к ней Менди. А на самом деле она делала это, чтобы снова пережить страх той ночи, когда горячие руки скользили по ее непокорным гладким плечам. Когда она потеряла свою разорванную рубашку, убегая в спальню Эстерки… Во всех мельчайших подробностях она переняла сладкую улыбку Эстерки, ее движения. Пыталась подражать холодной печали в ее глазах. Последнее удавалось не слишком хорошо. Для этого похожие на черешни глаза Кройндл были слишком черны и слишком горячи. Поэтому она очень быстро выучилась подбегать к зеркалу плавно, мелкими шажками, так, чтобы даже носки ее туфелек не выглядывали из-под подола широкого атласного платья, подаренного подругой. Это была походка Эстерки, когда та хотела понравиться.

Но то, что Кройндл все еще не повзрослела, по-прежнему чувствовалось. Все это было подражание. Можно отшлифовать простую стекляшку так, чтобы она походила на бриллиант. Кажется, та же самая огранка, та же самая красота, но нет внутреннего огня. Похоже, но все-таки не то. Ее руки оставались красноватыми и словно немного отечными от домашней работы. И страх, вечный страх перед тенью гнусного хозяина, страх, который обязательно нужно в себе подавлять, скрывать, чтобы оставаться здесь и не возвращаться — за неимением иных вариантов — к придурковатому бедному отцу и злой, окруженной наполовину чужими для Кройндл детьми мачехе.

2

Гораздо удачнее стало это подражание, когда Эстерка, овдовев, уехала вместе с Кройндл из Петербурга. Девушка покинула стены, в которых ее хозяйка так много страдала и плакала. Покинула комнату, где с ней самой той ночью разыгрались те страшные события.

Во время их долгой поездки в Шклов — по заснеженным шляхам, через посеребренные сосновые леса — Кройндл вздохнула свободнее. Так что нечего и говорить, насколько ей полегчало после того, как они устроились в шкловском доме реб Ноты Ноткина и она осталась с глазу на глаз с Эстеркой, без единого мужчины, который мог бы напомнить своим грубым голосом и звуками шагов, на что может быть способен представитель сильного пола… Здесь съежившаяся душа Кройндл совсем расправилась, и две молодые женщины еще больше привязались друг к другу. Между ними возникли взаимное восхищение и практически влюбленность, как это часто случается у женщин, которых соединяет тайна одной спальни. Они не могли обойтись друг без друга ни минуты, шептались перед тем, как идти спать, и по утрам, когда Эстерка еще была в постели.

Несколько месяцев спустя, когда стал часто заходить Йосеф Шик — женихаться, улыбаться всем домашним, сначала сухо, а потом — с блестящими влажными глазами, как будто он благодарил всех без слов за свое потерянное счастье, которое он снова нашел здесь, сердце Эстерки наполнилось новыми неизъяснимыми переживаниями, от которых она уже давно отвыкла. Мужская влюбленность вернула ее потерянную женскую гордость и взбодрила в ней ее задорную игривость. Она начала искать кого-нибудь, с кем могла бы поделиться всем, что теперь заново переживала, как когда-то в Лепеле, в девические годы. И не нашла никого лучше Кройндл, чтобы поделиться своими тайнами. Та была для нее больше, чем просто подруга, даже больше, чем сестра-близнец. Ведь Кройндл была второй Эстеркой, отделившейся от нее и живущей только ее волей. Когда она рассказывала этой другой Эстерке о своих чувствах, ей казалось, что она рассказывает все это своему второму «я», которое грустит, когда ей печально, и сияет от счастья, когда она счастлива.

Однако на этот раз Эстерка ошибалась. Кройндл не была так уж счастлива ее счастьем. Сначала даже ревновала к этому русому лысоватому мужчине, который отнимал у нее ее Эстерку. Она нарочно неожиданно заходила в комнату, в которой влюбленные наедине занимались чтением и вели свои пылкие разговоры. Назло звенела ключами и задавала Эстерке вопросы, связанные с домашним хозяйством, с которым прекрасно справлялась и без советов Эстерки…

Потом она смягчилась. Полное доверие хозяйки к ней бесповоротно подкупило ее, лишив Кройндл воли мешать этой противной влюбленности лысоватого мужчины. Напротив, в ответ на доверие Эстерки она фактически стала ее помощницей в этом деле. Кройндл сама ходила на цыпочках вокруг влюбленных и велела всей домашней прислуге вести себя подобающе, когда в дом приходил Йосеф Шик. И чтобы никому из служанок даже в голову не пришло подслушивать под дверями, чтобы не шептались по этому поводу между собой и не разносили «почту» по улице… И она добилась, что все домашние относились к визитам Йосефа Шика с величайшим почтением, какими бы частыми они ни были и как бы долго ни длились. Как будто аптекарь Йосеф Шик — не второсортный жених, вынужденный ждать, бедняга, пока Алтерка достигнет возраста бар мицвы, а завтрашний муж, который просто должен, в соответствии с еврейским законом, немного потерпеть, пока невеста выздоровеет и сходит в микву.

Но наряду с этим доверием между Эстеркой и Кройндл словно была заключена негласная договоренность: вместе помучить приходящего в дом изо дня в день с книгами, лекарствами и лакомствами влюбленного мужчину, про которого все говорили, что он наверняка станет мужем Эстерки… Ведь обе эти женщины пострадали от покойного Менди. И, не отдавая себе отчета, они тайно мстили этому мужчине, который твердо держался за свою любовь уже так много лет и не хотел для себя никакой другой жены, кроме Эстерки…

Йосеф Шик еще не успевал взяться за дверную ручку, а Эстерка уже получала от Кройндл с короткой домашней эстафетой донесение о его приходе. Весть передавалась шепотом и с особой улыбочкой:

— Он уже в прихожей. Он стряхивает снег с шубы. Он уже снимает кожаные калоши.

— Как он выглядит?

— Бледный.

— А?.. Он что-нибудь принес?

— Пачку книг и еще что-то.

— Тиш-ш-ше!.. Он тебе что-то сказал?

— Молчит.

— Молчит? Скажи ему, чтобы подождал. Скажи, что я переодеваюсь.

— Эстерка, ты