Иосиф Сталин, его маршалы и генералы - Леонид Михайлович Млечин

это у вас там за настроение? Что это за мысли вы вынашиваете? Такая обстановка, когда приходишь в ЦК и входишь к секретарю Центрального Комитета партии в кабинет, но не знаешь, выйдешь ты из него или нет, не способствует откровенному разговору. И я вам об этом, товарищ Ворошилов, сказал. Вы тогда говорили: «Что вы молчите?» А я вам сказал: «Климент Ефремович! Вот если бы я к вам приехал и рассказал все, что вы сейчас видели своими глазами, вы бы мне сколько уклонов приклеили?»

Ворошилов гордо заявил:

— Я никогда не боялся правды — ни перед Сталиным, ни перед Лениным.

(Павел Доронин был сначала в Курске, а затем в Смоленске диктатором областного масштаба. После очередного тяжелого разговора с ним пытался покончить с собой замечательный писатель Валентин Овечкин, автор «Районных буден». Видя, что власть творит с деревней, он впал в полное отчаяние и выстрелил себе в голову из охотничьего ружья. Овечкин чудом выжил и вынужден был переехать в Ташкент, где прожил остаток жизни.)

Хрущев вступил в разговор:

— Действительно, Климент Ефремович меньше, чем другие, боялся Сталина. Он больше имел мужества. Но это не вся правда. Тебе не надо говорить, что не боялся Сталина. Все, кто не боялся, были уничтожены. Они уже сгнили, их уже нет.

И тогда у Ворошилова вырвалось то, чего он никогда не говорил:

— Я случайно не сгнил...

Доронин продолжал:

— Товарищ Ворошилов меня не понимает. Я хотел сказать не то, что он боялся или не боялся. Я хочу сказать, что он десять лет не видел живого колхозника в глаза. Если бы я рассказал ему всю картину, как живут колхозники Смоленщины, он бы не мог меня понять, потому что он знал жизнь по кинокартинам, знал жизнь по книжкам, где у нас все было в порядке, а жизни, как она есть, он много лет не видел...

Ворошилов вспомнил слова Сталина:

— Он, ругая нас, неоднократно говорил: как вам не стыдно, почему вы орете — Сталин! Кто такой Сталин? Причем говорил по-настоящему с возмущением. Что, мол, Сталин — дерьмо, а вот Ленин — это колокольня Ивана Великого. Неоднократно это говорил, честно, искренне. Подхалимаж действовал настолько энергично, что в конце концов...

Хрущев прервал Ворошилова:

— Не криви душой. Если бы Сталин всерьез захотел прекратить поток восхвалений и безудержной лести в его адрес, то он достаточно имел сил для этого. Цыкнул бы, и все перестали без меры восхвалять.

В зале:

— Правильно.

Выступавшие один за другим обращались к Ворошилову: отрекитесь от Молотова и Маленкова, дайте им оценку, и мы вас помилуем. Иначе будете наказаны вместе с ними. И уже прозвучало предложение «осудить неправильное поведение тов. Ворошилова».

Ворошилов понял, что дело плохо, и вновь пошел выступать. На сей раз он сослался на то, что полтора месяца отсутствовал в Москве:

— За последнее время группировщики, очевидно, сговорились между собой, спелись. Я ничего этого не знал. Мне об этом не сказали, а если бы сказали, я бы их послал к чертовой бабушке, и на этом бы дело закончилось. В президиуме ЦК мы начали обсуждать обычный, я бы сказал, невинный, с моей точки зрения, вопрос. Дорогие товарищи, поверьте мне, я не подозревал, что здесь кроется нечто больше того, о чем я думал: поговорим между собой откровенно, по душам, и кончим. Век живи, век учись, и можно оказаться в конце концов идиотом (в зале засмеялись), не понявшим существа дела, скверного, вредного дела...

Как только он открестился, его поведение сразу одобрили, зазвучали довольные голоса:

— Правильно осознал свою ошибку товарищ Ворошилов. Мы ему желаем здоровья, чтобы он больше не колебался. Если к нему кто придет с заговором, чтобы он всех посылал к чертовой бабушке, как он сам об этом здесь сказал...

Хрущев, выступая, как бы амнистировал Ворошилова:

— Климент Ефремович случайно попал в компанию, которую хотели сколотить члены антипартийной группы. Вначале он не разобрался, что к чему, а теперь искренне выступает. Его хотели использовать, всего он не знал. Мы верим в искренность ваших слов, Климент Ефремович.

Но Никита Сергеевич дал понять, что отныне судьба Ворошилова целиком и полностью в руках первого секретаря. Хрущев заговорил о том, что маршалу, может быть, пора на пенсию:

— Клименту Ефремовичу семьдесят шесть лет. От всего сердца желаю ему жить еще столько, но, товарищи, сил-то прежних у него нет. Климент Ефремович не всегда знает материал, который рассылают к заседаниям, и мне это понятно.

Ворошилов возразил:

— Я материал получаю в семьдесят-восемьдесят страниц, за два часа до заседания. Ни один молодчик не в состоянии этого сделать.

Хрущев этого оправдания не принял:

— Товарищи дорогие, неправильно Климент Ефремович говорит. Материалы к заседаниям президиума ЦК рассылаются по мере их поступления в ЦК. Большая часть материалов поступает за неделю, а то и раньше. Вероятно, эти материалы лежат у секретаря товарища Ворошилова, и их ему не докладывают. И получается нередко, что, когда обсуждаются те или иные материалы, он их не знает. Иной раз держит речь по материалам на среду, а уже пятница...

Хрущев был прав. Иностранные дипломаты, встречавшиеся с престарелым маршалом, говорили журналистам, что он туг на ухо и теряет память. Тем не менее, когда на пленуме формировался новый состав высшего партийного руководства, Ворошилова вновь включили в президиум ЦК.

Маршал все еще был нужен Хрущеву. И через несколько месяцев Климент Ефремович с удовольствием принял участие в расправе над маршалом Жуковым, назвав его «малопартийным человеком». Участники пленума оспаривали военные заслуги Жукова, и Ворошилову приятно было услышать, что не один Жуков спас Ленинград в годы войны, а и он тоже многое сделал.

Климент Ефремович продолжал представительствовать и раздавать награды в Кремле.

В мае 1957 года Ворошилов вручал известному писателю Корнею Ивановичу Чуковскому орден Ленина. Чуковскому маршал очень понравился, и тот записал в дневнике: «Милый Ворошилов — я представлял его себе совсем не таким. Оказалось, что он светский человек, очень находчивый, остроумный и по-своему блестящий».

В апреле 1958 года в Москву впервые приехал новый руководитель Египта Гамаль Абдель Насер. На торжественном обеде Хрущев произнес долгую застольную речь, которую не все выдержали. Ворошилов, сидевший рядом с Насером, спросил переводчика, которым был молодой разведчик Вадим Кирпиченко:

— Никита читает по бумажке или у него экспромт?

— Он сначала читал, — сообщил Кирпиченко, — а теперь уже говорит без бумажки.

— Это плохо, — вздохнул Ворошилов.