Собор - Измайлова Ирина Александровна

В эту минуту Огюст постарался забыть, что зимой ему исполнилось шестьдесят лет. Зажмурившись, левой рукою прикрывая лицо, он ударил тростью в стекло, и оно с грохотом вылетело. Затем Монферран стиснул зубы, уперся рукой в стену, дабы сохранить равновесие, и шагнул на подоконник.

Делая второй шаг, он все-таки оступился и влетел в комнату кубарем, скинув с подоконника горшок с цветком и растянувшись во весь рост на усыпанном битыми стеклами ковре.

— Дьявол! — вырвалось у него.

Он подумал, что мог упасть и затылком, то есть вывалиться на улицу с третьего этажа…

Опомнившись, Монферран вскочил на ноги и тут же увидел картину, от которой в первую минуту похолодел.

Шагах в десяти от него, привалившись головой к запертой двери, нелепо согнувшись, стоял на коленях Пуатье. Одной рукой он судорожно стискивал дверную ручку, пытаясь ее повернуть. Другая его рука была поднята к левому виску, он, казалось, силился зажать рану на виске или на лбу, а между пальцев его змеились темные струйки крови, бежали по запястью в рукав и капали с кисти на плечо, на пол… Весь ковер возле двери был забрызган кровью. В стороне, возле незастеленной кровати, среди раскиданных по полу бумаг, перьев, всякой мелочи, валялся длинноствольный дуэльный пистолет.

— Что вы наделали?! — заорал Монферран, кидаясь к молодому человеку и хватая его за плечи. — Куда вы попали?! Ну?! Покажите!

Пуатье вскинул к нему перекошенное лицо, исполненное ужаса и боли, с искривленным ртом, с вытаращенными глазами.

— Я погиб… — еле слышно прошептал он.

Огюст подхватил его под мышки и, хотя он стал тяжел, как мешок камней, приподнял, подтащил к кровати, стиснув зубы, втащил на нее. Пуатье был довольно высок, и его ноги в черных лакированных туфлях неловко свешивались набок. Молодой человек был во фраке, в нарядном атласном жилете, но шейный платок болтался, размотанный; жилет был криво застегнут, и все было густо залито кровью…

Монферран не без усилия оторвал руку раненого от его головы: пальцы Пуатье, сведенные судорогой, будто приросли к виску. Волосы его тоже слиплись от крови, и вначале архитектор ничего не смог разглядеть, но затем, присмотревшись, охнул и облегченно перевел дыхание.

Рана Пуатье не только не была смертельна, но не представляла вообще никакой опасности. От надбровной дуги к виску тянулась алая ссадина, то был след пули, скользнувшей вдоль головы и только разорвавшей и опалившей кожу незадачливого самоубийцы. Однако пуля угодила затем в мочку его левого уха, почти начисто ее оторвала и, продолжая свой путь, пробила также ворот фрака, но плеча не задела.

 По опыту Монферран знал, что ушная мочка кровоточит, пожалуй, обильнее любого другого уязвленного места, потому на полу и на одежде Пуатье и оказалось за такое короткое время так много кровавых пятен.

Оправившись от испуга, архитектор в первое мгновение подумал, что это «самоубийство» было лишь ловко рассчитанным ходом, что, решившись нарочно на эту театральную выходку, Пуатье понадеялся убедить его в своем раскаянии, показать глубину отчаяния и этим смягчить его гнев.

Но Монферран слишком хорошо знал людей, чтобы долго оставаться в таком заблуждении. Так ловко выстрелить мог лишь человек абсолютно хладнокровный и мужественный, ведь любая оплошность, случайное дрожание руки могли сделать выстрел смертельным. У Андре Пуатье не было ни хладнокровия, ни мужества, это Огюст знал давно. Да и теперь смятенное и жалкое лицо, глаза, полные слез, выражали такое искреннее отчаяние, такой неподдельный страх смерти, что усомниться было невозможно. Пуля, лишь царапнув висок, все же сильно оглушила Пуатье, а раненое ухо причинило сразу сильнейшую боль — все это в соединении с убежденностью, будто он попал прямо в висок, породило и ужас, и мучительные судороги агонии…

— Мсье! — простонал Пуатье, окровавленной рукой хватая руку архитектора. — О, мсье Монферран, пощадите меня! Я… я хотел умереть, чтобы не испытывать позора, но… но… это слишком страшно! Ради всего святого, позовите врача!

— Сначала надо остановить кровь!

С этими словами архитектор вытащил из кармана платок, плеснул на него водой из кувшина для умывания, промыл обе ранки, затем решительно оторвал полосу от одной из простыней, скомканных на постели, и, сложив ее пополам, обвязав голову Пуатье, прихватив повязкой и ухо, и ссадину на виске.

— Вот так! — бросил он, выпрямляясь и снова, теперь уже глубоко, переводя дыхание. — Во всяком случае, течь она перестанет. И полно вам, мсье, трястись и стонать: это не опаснее укуса пчелы.

Расширенные глаза Пуатье совсем вылезли из орбит.

— Вы… Вы говорите… Но я был уверен, что пуля попала в голову…

— Вон она, ваша пуля! — Огюст пальцем указал на отверстие, темнеющее в светлой спинке кровати. — Рука у вас дрожала, и голову вы со страха слишком запрокинули, вот и смазали вдоль головы. Ни черта вы не умеете, даже застрелиться не можете! Трус! Тряпка! Грязный мошенник! Замарали мое имя перед целым Петербургом, выставили меня подлецом вымогателем… А теперь я из-за вас едва шею себе не свернул — была охота в шестьдесят лет по окнам скакать! Какого черта вы не открывали дверь? Я думал, вам не доползти до нее!

— Я ключа не мог найти, я его выронил… — голос молодого человека дрожал, рукой он лихорадочно ощупывал повязку на голове, надавливая пальцами то на лоб, то на висок, будто ища свою воображаемую смертельную рану. — О, господи! Господи… Я погиб!

— А я вам говорю: это пустое. Подумаешь, ухо себе порвали… Кисейная барышня!

Говоря это, он широкими шагами обошел вдоль и поперек всю небольшую спальню и вскоре обнаружил ключ, завалившийся между каминным экраном и стеной. Подняв его, архитектор решительно шагнул к двери.

— Куда вы, мсье? — тихо спросил Пуатье.

Он в это время привстал на постели, должно быть еще испытывая сильное головокружение, но начиная приходить в себя.

— Как куда? — Монферран вставил ключ в скважину и повернул его. — Иду послать моего кучера за хирургом: мочку-то вашу надо, верно, зашивать.

— И никого больше вы не позовете?..

— А кто еще вам нужен? Священник, полагаю, вам не понадобится, разве что вы жениться собрались. Впрочем, как видите, вторая комната пуста: ваша прелестная подруга исчезла. А теперь представьте, что вы застрелились бы по-настоящему. Что было бы со мной, а? Я вхожу к вам в дом, раздается выстрел, и вы мертвы… Прелестно! Одна надежда на свидетельство мадемуазель Дюсьер… Уф!

— Простите меня!

Движимый отчаянием, Пуатье вскочил с постели, шатаясь, обхватив голову обеими руками, дошел до двери и рухнул на колени перед застывшим на ее пороге архитектором.

— Умоляю вас… если это возможно!.. Мне… у меня были долги… Проклятый карточный клуб… Эта женщина, которой все было мало, мало… Я был на пороге тюрьмы! Боже мой, у кого я только не просил денег, и все мне отказывали… Не знаю, как я решился на это: взять вашу печать, подделать ваш почерк.

— А кстати, хорошо подделали! — вдруг усмехнулся Монферран. — Не отличишь. Вот ведь можете что-то, когда захотите. Чтоб вы и рисунки так же делали!.. И… послушайте, будет вам разыгрывать корнелевские сцены! Встаньте немедленно!

— Нет! — вскрикнул, задыхаясь, Пуатье. — Я сцен не разыгрываю. Я… Хотите, я пойду к мсье Брюллову и сознаюсь?

— Вы с ума сошли! — архитектор пожал плечами. — Он же на вас в суд подаст.

— А вы… не подадите?

— Да нет, теперь, пожалуй, не подам. Ну вас ко всем чертям!

И не хватайтесь за мой сюртук, он и так уже весь в крови. Вставайте и ступайте в постель, покуда врач не приедет.

Но Андре вместо этого закрыл лицо руками и отчаянно разрыдался. Он плакал, содрогаясь всем телом, по-детски мучительно всхлипывая, и от этих рыданий у Огюста вдруг что-то защипало в глазах. Наклонившись, он опять, на этот раз мягко, даже ласково подхватил раненого под руки.

— Полно вам. Ну, полно… Надо лечь, не то наживете лихорадку и проваляетесь месяц-два. А мне нужны здоровые помощники.