Жестокий век - Исай Калашников

Тут, к своей радости, он застал мать, гостившую у Мунлика, и непоседливого шамана. Сюда же прискакал Субэдэй-багатур с Джучи и Ходжин-беки.

И мать, и Мунлика больше его самого насторожила внезапная сговорчивость Нилха-Сангуна.

Вчетвером – он, мать, Мунлик и Теб-тэнгри – сидели в богатой, убранной шелками юрте хозяина. Мунлик в темном халате, расшитом по вороту серебряными нитями, накручивал на палец узкую бороду, тянул неопределенно:

– Да-а… Да-а…

– Не езди туда, сын, не надо, – попросила мать, положила на его руку свою, сжала пальцы, будто так хотела удержать сына возле себя.

Ласковое прикосновение ее руки пробудило в Тэмуджине воспоминания о тяжелом времени, о тревогах, пережитых матерью. Она и сейчас боится за него, как в давние годы. Улыбнулся по-доброму, чуть жалея ее, спросил:

– Почему я не должен ехать, мама? Улусу нужен покой…

– Нечистое это дело, сынок. Чует мое сердце – нечистое. Нилха-Сангун твой давнишний завистник. А все беды на земле – от зависти.

– Эх, мама, уж сейчас-то мне никто не позавидует.

– Да-а… Вот это и непонятно, – сказал Мунлик. – Ты был в силе – Нилха-Сангун отказал. Твой улус ослаблен – зовет. Правду говоришь, Оэлун-хатун, не все тут чисто. – Покосился на Теб-тэнгри. – Вот и сын много дней проводит в моем курене. А он всегда там, где что-то затевается.

Шаман держал чашку на вытянутых пальцах, пил кумыс, весь отдаваясь этому занятию: наберет в рот, побуркает, гоняя напиток между зубами, проглотит и прикроет глаза, будто прислушиваясь, как животворная влага катится по горлу. Тэмуджин хорошо знал повадки шамана. Если он что-то проведал, будет сидеть и выжидать, когда все выговорятся и договорятся, потом несколькими словами разрушит намеченное.

– Почему молчишь, Теб-тэнгри? – нетерпеливо спросил Тэмуджин. – Ты начал вязать этот узелок, тебе его и распутывать.

С закрытыми глазами шаман проводил в желудок еще глоток кумыса, поставил чашку, ногтем постучал по кромке. Тихий, чистый звон долго не угасал, и все невольно слушали его. По знаку шамана баурчи добавил в чашку кумыса. Снова ноготь стукнул по кромке. Теперь звук получился глухим и коротким.

– Вот… Одна и та же чашка звучит по-разному. Но она – та же. И Сангун тот же… Он говорил так. Теперь говорит иначе. Но и тогда не хотел породниться с тобой и сейчас не хочет.

Снежинкой на ладони таяла надежда обрести мир, обезопасить улус. Хану не хотелось, чтобы эта надежда растаяла совсем. Глухо спросил:

– Уж не сам ли Нилха-Сангун сказал тебе об этом?

Чутким сердцем мать уловила, что на душе у сына, повернулась к шаману:

– Тебе небо что-то открыло? Ты разговаривал с духами? Не томи!

Шаман улыбнулся – так улыбаются несмышленым детям. И Тэмуджин озлобленно подумал, что когда-нибудь придушит его своими руками.

– Зачем мне спрашивать у Нилха-Сангуна и говорить с духами о том, что и так узнать не трудно. Я узнал: на сговорном пиру не будет Ван-хана, но будут твои бесценные родичи и твой дорогой анда Джамуха. Уж они тебя встретят!

Шаман дурашливо фыркнул, поднял чашку. И опять гонял во рту кумыс, раздувая впалые щеки.

– Ты не поедешь, сын? Нет? – Мать разгладила складку на плече его халата.

– Нет, – туго выдавил он из себя.

Какая уж тут поездка! Где мухи посидят, там черви заводятся, где его анда, там хитрость, коварство, обман. Всему голова – Нилха-Сангун, шея – Джамуха. И шея вертит головой, как ей захочется… Подумать только – чуть было не заманили! Бросили наживу, а он и рот разинул, еще бы немного – и затрепыхался, как таймень на крючке. Шаман опять научил уму-разуму.

Он, видимо, едва бежали родичи, перебрался сюда, на край владений, и вынюхивал, высматривал… А Джамуха сейчас ждет-поджидает, сладко прижмуривает свои девичьи глаза, – ну-ну, жди-пожди, дорогой анда!

Радушный Мунлик утром повел его по куреню, показывал, рассказывал.

Курень был многолюден, добротные юрты стояли в строгом порядке. Здесь меньше, чем у других нойонов, было хилых детей и заморенных стариков. И харачу не шатались меж юрт в поисках пищи. Все были заняты работой.

Звенело в кузницах железо, острые топоры тележников сгоняли с дерева щепу, вытесывая оглобли повозок, растеребливали шерсть войлочники…

– Чье же это все? – не без умысла спросил Тэмуджин.

– Мое, хан, – с гордостью ответил Мунлик.

«Мое»… А давно ли жил под Таргутай-Кирилтухом, владея всего одной юртой. Ни шелков, ни халатов, шитых серебром, ни покорных рабов, ни послушных нукеров у Мунлика не было. Все это дал ему и его сыну-шаману он, Тэмуджин… Мое… Что бы нойонам в руки ни попало – мое…

– Ты стал таким богатым, что пора и убегать…

Мунлик остановился. Узкая борода дрогнула.

– За что ты так? Я не убегал от вас и в самые черные времена.

– Знаю, помню. Я пошутил. Тебе верю, как своей матери, как самому себе.

Он не лукавил. Мунлику, другу отца, спасшему их от голодной смерти, нельзя не верить. И все же он хотел бы знать все его самые сокровенные помыслы. Кто не знает, чем живут, что думают, к чему готовятся друзья и враги, тот подобен слепцу, одиноко бредущему по степи. Где зрячий даже не запнется, слепец расшибает себе голову. Он, Тэмуджин, видел не очень много. На силу свою надеялся. Забыл, что даже могущественные китайские владыки не пренебрегают услугами послухов вроде Хо. Глаза и уши, скрытые от других, должны быть во всех куренях, подвластных ему, и в сопредельных владениях, тогда никакие хитрости врасплох не застанут, тогда ни один из его нойонов не сумеет подготовиться к предательству, тогда и без шамана он будет знать все, что нужно. А почему без шамана? Он пусть и берет в свои руки это дело… Умен, пронырлив, сметлив – лучшего не найти.

Но шаман, когда заговорил с ним, неожиданно отказался:

– Хорошо придумал, хан Тэмуджин, но я не буду твоими глазами и ушами…

– Почему? Разве не честь для каждого служить мне?

– Я тебе не служу, хан Тэмуджин.

От удивления Тэмуджин не сразу нашелся, что сказать.

– Кому же ты служишь?

Шаман поднял вверх палец.

– Небу, хан Тэмуджин. Оно, а не земные владыки, направляет мой путь.

Злая усмешка шевельнула рыжие усы Тэмуджина.

– Только небу?

– Только вечному синему небу. До тех пор пока ты угоден небу, я с тобой.

– Говорил бы иначе. Ты со мной до тех пор, пока помогаю множить стада твоего отца и твоих братьев.

– Ну, это и так понятно. – Шаман насмешливо посмотрел в лицо хану.

После этого разговора хан долго не мог успокоиться. Стоило лишь вспомнить слова шамана и то, как эти слова были сказаны, – ярость опаливала нутро, горячечно метались мысли. Сначала хана бесило беззастенчивое признание шамана в своекорыстии и ничем не прикрытое стремление жить наособицу, не признавая над собой ничьей власти. Потом понял, что это – всего-навсего видимая часть ядовитой травы, корни же скрыты глубже. Шаман не боится его. А так не должно быть. Что удерживает людей друг возле друга? Говорят, что нет крепче уз, чем узы родства. Но ему ведомо, что эти узы порой рвутся, как иссохшая паутина. Когда-то выше родства он ставил дружбу. Друг – твой, пока угождаешь и потакаешь ему, но воспротивься его желаниям – и он уже не твой друг, он друг твоих врагов.

Не родство, не дружба удерживают людей под одной рукой. Страх. Всели страх в сердце человека, и он твой раб. Страх заставляет покоряться и повиноваться. Кто не боится тебя, тот становится твоим врагом.

Глава 8

Две черные дырявые юрты стояли рядом. Между ними горел огонь. Над огнем висел крутобокий продымленный котел. У огня, скрючив ноги, сидели Кишлик и Бичикэ, чистили луковицы сараны. Вечернее небо над степью было затянуто облаками. Стояла глухая тишина.

– Дождь будет? – Кишлик поднял взгляд на небо.

Жена ничего не ответила, опустив голову, сколупывала с тугих луковиц старые, желтоватые чешуйки.

– Скоро Бадай вернется. Может быть, Даритай-отчигин раздобрится и даст хурута.

И на этот раз Бичикэ не отозвалась. Прошло много времени, как Хасар непрошено ворвался в их жизнь, а Бичикэ все не может прийти в себя. Раньше была веселая, разговорчивая, теперь молчит и молчит. Глаза на него не поднимает, стыдится. Как больная стала. Жалко ее Кишлику, до слез жалко.

Ни в чем она не виновата. Еще хорошо, что подвернулся тогда нойон Джэлмэ.

Не то Хасар мог бы и увезти ее. Натешился бы и бросил в юрту к старым рабыням. Теперь они хоть вместе, вдвоем как-нибудь переживут горе. Бичикэ еще будет смеяться. И дети у них будут. Много-много детей.

Очистив луковицы, Бичикэ опустила их в закипевшее молоко.

– Вкусная еда будет! – Кишлик встал рядом с женой, наклонился над котлом, втянул ноздрями запах. – Еще бы немного хурута… А, Бичикэ?

Положив руку на ее плечо, притянул к себе.

– Э-э, твой халат совсем худым стал. И чаруки разваливаются. Придется поклониться Даритай-отчигину… Не даст только. Жадный. – Вздохнул, погладил ее по плечам, по склоненной голове. – А знаешь я о чем думаю, Бичикэ? Надо попроситься на войну. Лук держать в руках умею, мечом махать – хитрость невелика. Привезу добычи. Надену на тебя шелковый номрог, расшитые чаруки. А что? Кто был Джэлмэ? А его брат Субэдэй-багатур? А Мухали? А Джэбэ? Все свое счастье-богатство на войне отыскали.