Я вас люблю - Ирина Муравьева

Некоторые из собравшихся вокруг церкви начали смеяться и показывать пальцами на быстро приближающийся маскарад, но большинство в ужасе смотрели на отвратительное зрелище.

Митрополит Серафим, прошедший в чине офицера сначала русско-турецкую, а затем русско-японскую войну, имевший несколько ранений, от одного из которых он почти потерял зрение, медленно осенял крестными знамениями то верующих, ждавших, когда можно будет войти обратно в церковь, то этих несчастных – в огне, полуголых, замерзших и пьяных, – которых он не мог толком разглядеть своими больными глазами; но в том, что тот, о котором он столько думал, боялся которого и ненавидел, использовав этих людей, переломав им хребты, ослепив, их не пожалеет, долины своих убиений устелит и ими, отец Серафим уже не сомневался.

– Они сегодня по всем храмам ходют, – шептались в толпе, – после нас в Новодевичий едут! А в Елоховском, говорят, батюшку арестуют, а православных будут плетками разгонять!

…К часу ночи Лотосовы вернулись домой. Няня, совсем потерявшаяся, опустилась на краешек дивана в столовой и всхлипывала. Белый праздничный платочек сполз с ее головы, и старческая, сухая, с темными пятнами кожа просвечивала сквозь редкие волосы.

– Ольга Васильна! – громко сказал доктор Лотосов, опустившись перед ней на корточки и забрав в свои ладони ее дряхлые руки. – А что ж мы с тобой даже не поцеловались? Ведь праздник сегодня, а? Ольга Васильна!

Он приподнял ее с дивана. Няня была легче ребенка.

– С Пасхой тебя! Христос воскресе!

Она испуганно, по-детски смотрела на него.

– Напугалась? – спросил он. – Наплюй ты на них! Христос воскресе!

– Воистину!.. – залившись слезами, ответила няня и сморщенным стареньким личиком потянулась вверх, к его большому, бородатому лицу, чтобы поцеловаться.

Утром, в воскресенье, товарищ Дзержинский собрал у себя в кабинете несколько человек, включая товарища Блюмкина. Обсуждался состав экспедиции на Тибет.

– Ваше участие, товарищ Блюмкин, согвасовано с товарищем Лениным, – сухо сказал Дзержинский, – но что касается этой актрисы, товарища Форгерер, то я, признаться, не понимаю, какой у нас смысл, чтобы она быва в числе…

Он не договорил и закашлялся.

– Женщины, причем с такой внешностью, как у актрисы Форгерер, могут иметь огромное влияние на то, что происходит в делах государства, – сдержанно, но уверенно ответил Блюмкин. – История знает немало примеров, товарищ Дзержинский. Да и во времена Великой французской революции участие женщин, как мы знаем, весьма подливало масло в огонь…

– Продолжается ли связь актрисы Форгерер с товарищем Барченко? – спросил Дзержинский.

– Мы контролируем их отношения, – заиграв желваками, ответил Блюмкин, и черные глаза его вспыхнули. – Барченко находится, в сущности, под арестом и никуда не выходит без сопровождающего. Он, впрочем, предпочитает никуда и не выходить. Актриса Форгерер не имеет возможности проникнуть к нему без пропуска. Товарищ Барченко, как я понимаю, не стремится к тому, чтобы увидеть актрису Форгерер; она же, напротив, в отчаянье, как я видел сам, все время страдает и плачет.

– Скучает? – усмехнувшись бескровными губами, спросил Дзержинский.

– Скучает, – нагловато ответил Блюмкин и хотел сказать что-то еще, но удержался. – А это нам на руку, товарищ Дзержинский.

– Объясните, – кивнул Дзержинский.

– К актрисе Форгерер пару месяцев назад приехал из эмиграции муж, Николай Михайлович Форгерер, – негромко ответил Блюмкин. – Человек, как мне доложили, очень впечатлительный, известный в артистических кругах и у нас, и там. – Блюмкин неопределенно кивнул головой. – У него неплохо шли дела в Берлине, была работа, но он предпочел все бросить и вернуться. Страсть, подтверждающая исключительные, так сказать, качества его супруги…

– Да, странно… – сказал Дзержинский. – Такие, как он, убегают, как крысы, а этот вернулся… И что, они вместе живут?

– Живут в одном доме, – уклончиво сказал Блюмкин. – А там – кто их знает… Она с большим норовом дама. Красавица, впрочем. Таким все прощается!

– Советская власть ничего не прощает! – У Дзержинского посерело лицо, и темные тени проступили с обеих сторон носа. – Я вас попрошу выбирать выражения! Зачем же она нам нужна?

– Пока ни Тибет, ни Индия не перешли на рельсы коммунистической идеологии, – витиевато сказал Блюмкин, – мы не можем гарантировать то, что профессор Барченко, знающий восточные языки, обладающий силой гипнотического воздействия на людей, чему примером может послужить история актрисы Форгерер, – мы не можем гарантировать того, что, оказавшись за пределами советской Родины, он не захочет улизнуть и передать свои знания тем же немцам или даже англичанам.

– При чем же здесь все-таки Форгерер? – сдерживая гнев, спросил Дзержинский.

– Наличие рядом с ним в экспедиции этой женщины, к которой Барченко, уверяю вас, неравнодушен и о которой он заботится с первого дня знакомства с нею, свяжет ему руки. Барченко не захочет поставить под угрозу ни ее жизнь, ни ее свободу.

– Но почему же тогда не взять ее с собою, если он решит перейти к англичанам?

– Вот тут-то он связан! – воскликнул Блюмкин. – У этой дамы куча родных. Она отлично понимает: случись что, и все они окажутся у нас. Особенно ей будет страшно за мужа. Ведь все эти анны каренины, они за мужей своих очень боятся. Не дай Бог, чтоб муж за нее пострадал! О, тут очень тонко…

На лице Дзержинского выразилось сомнение. Он высоко приподнял брови.

– Даю вам неделю, товарищ Блюмкин, на решение всех организационных вопросов. А кстати, от Рериха есть что-нибудь?

– Художник Рерих просил передать через нашего сотрудника, что он собирается через несколько месяцев доставить послания махатм советскому правительству. К тому же он сообщает, что махатмы очень серьезно рассматривают слияние двух учений – коммунизма и буддизма – в одно универсальное космическое учение, на основе которого можно будет приступить к созданию Единой Восточной Республики.

– Под нашим флагом, разумеется? – быстро и гневно оттого, что все время приходилось с трудом удерживать приступы кашля, уточнил Дзержинский. – А он не пытается нас… вокруг пальца?

– Товарищ Дзержинский, – спокойно сказал Блюмкин, – за ним там присматривают.

Начало мая выдалось холодным, ночами нередко шел снег.

«Чудо святого Антония» решили выпустить к середине месяца, и режиссер замучил труппу ежедневными репетициями, которые тянулись до глубокой ночи. Актриса Форгерер играла роль Смерти, которая, по замыслу умирающего Багратионыча, которому только что сделали еще одну операцию на желудке, должна была быть не беззубой старухой, а именно юной и хрупкой красавицей. Ее вывозили в коляске на сцену, но она пряталась под кружевами, и никто не видел, какая она. Она была просто младенцем, и ей пели песни. Наконец она вырастала там же, внутри коляски, как князь Гвидон, которому выпало вырасти в бочке и в бочке набраться неслыханной силы. Под звуки веселой и радостной скрипки она поднималась, стряхнув с себя кружево, и тут начинались ее приключения. С ней можно было шутить и договариваться, ее можно было обманывать, как принято обманывать женщину, и даже скандалить, и хлопать ее ниже талии – все можно, как думал тогда, умирая (по-прежнему в шубе, хотя потеплело), с ноздрями, изъеденными «белой феей», с глазами, которым, казалось, неловко быть теми же, прежними, с ярким их блеском, какими и были они до болезни, Евгений Вахтангов. Он тоже желал показать Смерти фокус.

Незадолго до премьеры у Дины произошла неожиданная встреча с товарищем Блюмкиным, который догнал ее на машине, когда, почти бегом, опаздывая, чего не переносил Вахтангов, она торопилась в театр.

– Садитесь! – крикнул Блюмкин, высунувшись из машины и оскалившись на нее своими неровными зубами. – Я вас подвезу! Я ведь тоже в ту сторону!

Она тряхнула головой и ускорила шаги.

– А я говорю вам: садитесь!

Машина остановилась. Она села.

– Я сегодня, как видите, один, без кавалера вашего, без Терентьева! – весело сказал Блюмкин. – И с прекрасной новостью, Дина Ивановна! Нас с товарищем Барченко пригласили на премьеру «Святого Антония». Подумайте только: вчера прихожу к себе в кабинет, а у меня на столе две контрамарки! Вот это действительно нам повезло! Я ведь и сам человек искусства, Дина Ивановна. Если бы не ситуация в стране, когда нужно быть ежесекундно начеку и с этой игрушкой вот не расставаться, – он хлопнул ладонью по кобуре, висевшей на поясе, – я бы тоже занялся каким-нибудь художеством. Нельзя! Дела много!

– Вы будете с ним на спектакле? – потемнев лицом, спросила она.

– И после похитим мы вас, дорогая, и – праздновать… Ну, вот и приехали. Скоро увидимся!

Даже Варе, которая после случившегося во время пасхальной службы была еще больше прежнего занята тем, что вместе с другими, такими же наивными людьми придумывала, как помешать изъятию церковных ценностей, а на самом деле, как теперь понимала Дина, мечтала только об одном: возвращении своего мужа Алеши Брусилова, который уже два года числился в умерших, – даже Варе она не сказала о том, что Блюмкин пообещал привезти Барченко на премьеру. При одной мысли, что она увидит его, вся кровь приливала к сердцу, и страх и восторг охватывали ее с такой силой, что Дина переставала понимать, где она и что с ней. Она не помнила о том, что на спектакле собиралась быть вся ее семья – и муж, разумеется, тоже, – и, стало быть, всем им придется столкнуться.