Человек без свойств (Книга 1) - Роберт Музиль

Она должна была, наверно, дать отпор его дерзости, но почувствовала странное волнение и промолчала; лишь через некоторое время она возразила:

— Его дружба доставляет мне большое счастье.

— У меня было впечатление, что его дружба немного мучит вас.

— Ну, что вы?! — Диотима выпрямилась и опять стала дамой. — Знаете, кто меня мучит? — спросила она, стараясь найти тон легкой беседы. — Ваш друг, генерал! Что этому человеку нужно? Зачем он приходит сюда? Почему он все время пялит на меня глаза?

— Он любит вас, — ответил кузен.

Диотима нервно засмеялась. И продолжала:

— Знаете ли вы, что я вся содрогаюсь, когда его вижу? Он напоминает мне смерть.

— Необыкновенно жизнеутверждающая смерть, если взглянуть на него беспристрастно!

— Я явно не беспристрастна. Не могу это себе объяснить. Но я прихожу в панику, когда он заговаривает со мной и объясняет мне, что я «выдаю» «выдающиеся» идеи по «выдающемуся» поводу. На меня нападает неописуемый, непонятный, фантастический страх!

— Перед ним?

— А перед чем же еще?! Он — гиена.

Кузен не удержался от смеха. Она продолжала ругать генерала безудержно, как ребенок.

— Он все подкрадывается и ждет, когда наши прекрасные усилия потерпят крах и погибнут.

— Этого-то, наверно, вы и боитесь! Великая кузина, помните ли вы, что крах этот я предсказал вам давно? Он неизбежен; вы должны быть готовы к нему.

Диотима величественно взглянула на Ульриха. Она помнила прекрасно; больше того, в эту минуту она вспомнила слова, которые сказала ему, когда он нанес ей свой первый визит, и слова эти были очень способны причинить ей теперь боль. Она тогда с укором сказала ему, что это великая привилегия — иметь возможность призвать нацию, по сути даже мир, не погрязать в материальных интересах и обратиться к духовным. Она не хотела тогда ничего истрепанного, устаревшего; и все-таки взгляд, который она бросила сейчас на своего кузена, скорее следовало назвать уже отрешенным от этих мечтаний, уже вознесшимся над ними, чем еще заносчивым. Она думала о годе всего мира, искала какого-то взлета, какого-то культурного содержания, которым бы все увенчалось; она бывала то близка к этому, то снова очень от этого далека; она много колебалась и много страдала; последние месяцы казались ей долгим плаванием, когда тебя неимоверно швыряют вверх и вниз волны, причем повторяются они однообразно, и поэтому она уже почти не различала, что было раньше, а что позже. И вот она сидела здесь, как человек, присевший после неимоверных усилий на скамью, которая, слава богу, не движется, и не желающий сейчас ничего делать, кроме как следить за дымком своей трубки; такое настроение овладело Диотимой настолько сильно, что она сама выбрала это сравнение, напоминающее старика на вечернем солнце. Она казалась себе человеком, прошедшим великие, полные страсти битвы. Усталым голосом сказала она своему кузену:

— Я очень многое испытала; я очень изменилась.

— Пойдет ли это на пользу мне? — спросил он.

Диотима покачала головой и улыбнулась, не глядя на него.

— Тогда я вам открою, что за генералом стоит Арнгейм, не я; вы ведь всегда считали виноватым в его присутствии только меня! — сказал Ульрих вдруг. — Но помните, что я ответил вам, когда вы потребовали от меня объяснений по этому поводу?

Диотима помнила. Держать на расстоянии, сказал кузен. Но Арнгейм — тот сказал, что она должна принимать генерала самым любезным образом! Она почувствовала в этот миг нечто не поддававшееся описанию; у нее было такое чувство, словно она сидела в облаке, которое быстро поднималось выше ее глаз. Но скамеечка под ней сразу сделалась опять твердой и прочной, и она сказала:

— Не знаю, как попал к нам этот генерал, я сама не приглашала его. А доктор Арнгейм, которого я спрашивала, тоже, разумеется, ничего об этом не знает. Тут произошло какое-то недоразумение.

Кузен сделал лишь небольшую уступку.

— Я знаю генерала с давних времен, но впервые мы увиделись снова у вас, — объяснил он. — Конечно, вполне вероятно, что он здесь немного шпионит по заданию военного министерства, но он и честно хочет помочь вам. И я слышал от него самого, что Арнгейм тратит на него поразительно много сил!

— Потому что Арнгейм принимает участие во всем! — ответила Диотима. — Он посоветовал мне не отталкивать генерала, потому что верит в его добрую волю и видит в его влиятельном положении возможность принести пользу нашим стараниям.

Ульрих энергично покачал головой.

— Послушайте это кудахтанье вокруг него! — сказал он так резко, что стоявшие поблизости могли это услышать, и хозяйка дома смутилась. — Он терпеливо сносит это, потому что он богат. У него есть деньги, он признает всех правыми и знает, что они добровольно создают рекламу ему!

— С чего бы ему так вести себя?! — возразила Диотима неодобрительно.

— Потому что он тщеславен! — продолжал Ульрих. — Безмерно тщеславен! Не знаю, как сделать понятным вам это утверждение во всей его полноте. Есть тщеславие в библейском смысле: из пустоты делают кимвал бряцающий! Тщеславен человек, которому кажется, что ему можно позавидовать, когда слева от него восходит луна над Азией, а справа от него тускнеет Европа в лучах заката; так описал он мне однажды путешествие по Мраморному морю! Наверно, над цветочным горшком влюбленной девочки луна восходит красивее, чем над Азией!

Диотима искала места, где их бы не слышали расхаживавшие кругом люди. «Вы раздражены его успехом», — тихо сказала она, ведя его через комнаты; умным маневром она незаметно вывела его потом за дверь в переднюю. Все другие помещения были заняты гостями.

— Почему, — начала она там снова, — вы так враждебны к нему? Этим вы ставите меня в трудное положение.

— Я ставлю вас в трудное положение? — удивился Ульрих.

— А вдруг у меня есть потребность поговорить с вами? Но пока вы так ведете себя, я не могу вам довериться!

Она остановилась в середине передней.

— Спокойно доверьте мне, пожалуйста, то, что вы хотите сказать, попросил Ульрих. — Вы влюбились друг в друга, это я знаю. Он на вас женится?

— Он предложил мне это, — ответила Диотима, не обращая внимания на ненадежность места, где они находились. Она была захвачена собственными чувствами и не споткнулась о непристойную прямоту своего кузена.

— А вы? — спросил тот.

Она покраснела, как школьница, у которой что-то выспрашивают.

— О, это вопрос, связанный с тяжелой ответственностью! — ответила она, помедлив. — Любая несправедливость недопустима. При событиях действительно больших не так уж, кстати, и важно, как ты поступишь!

Слова эти были Ульриху непонятны, потому что он не знал о ночах, когда Диотима преодолевала голос страсти и достигала неподвижной справедливости душ, любовь которых держится как коромысло весов при одинаковой тяжести чаш. Поэтому ему показалось, что лучше пока сойти с очень уж прямого пути беседы, и он сказал:

— Я бы хотел поговорить с вами о моем отношении к Арнгейму, потому что при этих обстоятельствах мне жаль, что у вас создалось впечатление враждебности. Я думаю, что хорошо понимаю Арнгейма. Вам должно быть ясно: то, что происходит в вашем доме — назову это, по вашему желанию, синтезом, с этим он имел дело уже бесчисленное множество раз. Выступая в форме убеждений, духовное движение сразу же выступает и в форме противоположных убеждений. И, воплощаясь в личности так называемого гиганта мысли, оно чувствует себя так же неуверенно, как в брошенном в воду коробке из картона, если этой личности все добровольно не выражают своего восхищения. Мы — по крайней мере в Германии — одержимы любовью к личностям признанным, мы ведем себя как пьяные, которые бросаются на шею новому человеку, чтобы вскоре по столь же темным причинам сбить его с ног. Могу поэтому живо представить себе, что испытывает Арнгейм. Это что-то вроде морской болезни; и, вспоминая в таком окружении, чего можно добиться богатством, если умело им пользоваться, он снова чувствует под ногами твердую почву после долгого плавания. Он замечает, как предложение, инициатива, желание, готовность, умение стремятся быть поближе к богатству, и это есть, безусловно, отражение самой духовности. Ведь и мысли, которые хотят получить власть, прицепляются к мыслям, которые властью уже обладают. Не знаю, как мне это выразить; разницу между устремленной вглубь и устремленной к карьере мыслью определить нелегко. Но уж если эта ложная связь с великим заняла место мирской бедности и чистоты духа, то на это место втирается, и, конечно, по праву, также и то, что слывет великим, а в конце концов и то, что слывет великим благодаря рекламе и коммерческой ловкости. И вот вам Арнгейм во всей своей невинности и виновности!

— У вас сегодня очень святой ход мыслей! — ответила Диотима язвительно.