Россия. Век XX. 1901–1964. Опыт беспристрастного исследования - Вадим Валерианович Кожинов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В 1937 году Раиса Либерзон была студенткой Московского ИФЛИ – Института истории, философии и литературы, самого «элитарного» и «престижного» из гуманитарных высших учебных заведений того времени. Среди студентов имелось немало детей крупных руководителей, и мемуаристка воссоздает атмосферу (цитирую) «комсомольских собраний в 1937–1938 годах, где студенты один за другим отрекались от арестованных отцов и матерей… Бывший нарком финансов Гринько – среди обвиняемых на процессе “правотроцкистского блока”… Не решаюсь смотреть туда, где стоит Ирина (дочь этого наркома, с которой, между прочим, я позднее, в 1950–1970-х годах, вместе работал в Институте мировой литературы. – В. К.), и не могу не смотреть… Студенты и преподаватели ИФЛИ… единогласно требуют расстрела подлых изменников. Я голосовала вместе со всеми… И она (Ирина. – В. К.) поднимает руку, и она за то, чтобы ее отца расстреляли»!..[404]
Нельзя не оценить правдивость мемуаристки. Так, рассказывая о своем собственном отце, не самом крупном, но все же руководящем деятеле, отстраненном от своего поста в 1937 году и ждавшем ареста (чего не произошло), Р. Д. Орлова честно признается: «…он спрашивает: “А если меня арестуют?”. И я, не подумав ни мгновения: “Я буду считать, что тебя арестовали правильно”. Сказала, и пол под ногами не содрогнулся… Принял ли он мои чудовищные слова как должное? Он и сам говорил, что по-другому нельзя» (c. 74).
Раиса Давыдовна – и опять-таки нельзя не оценить ее искренность – поведала и о своем прямом практическом участии в «чистке». Она училась в ИФЛИ, а затем работала в ВОКСе (Всесоюзное общество культурных связей с заграницей – учреждение, теснейшим образом связанное с НКВД) вместе с человеком, которого называет в своих воспоминаниях «Юрий К.»
(как сообщил мне А. В. Караганов, речь идет о Г. С. Кнабе). На заседании партийного бюро ВОКСа его принимали в партию – точнее, переводили из кандидатов в члены: «Я выступила против приема К. Остальные были “за”, меня не поддержали. И тогда я рассказала содержание личного разговора, который был у нас за несколько месяцев до бюро… Он мне сказал: “Если бы тебе в ЦК велели вешать детей, ты бы проплакала всю ночь, а утром стала бы выполнять приказ”. Фраза, – продолжает мемуаристка, – крамольная: каждый коммунист обязан был выполнять любые указания ЦК, в том числе выселять, сажать, да и убивать. Но говорить об этом, называть подобные указания было нельзя… Дело дошло до КПК – Комиссии партийного контроля. Во все инстанции вызывали и меня (и она вновь излагала свой личный разговор с сослуживцем! – В. К.) … Ю. К. исключили из кандидатов партии, выгнали из ВОКСа. Потом я долго не знала, что с ним. Не думала о нем. Вероятно, он автоматически вошел в категорию “чужой” … сегодня (написано в 1979 году. – В. К.) … я бы не подала руки человеку, который сделал нечто подобное (то есть и самой себе. – В. К.). Если б сегодня могла сказать: “заставили”. Нет, никто не заставлял…» (с. 141).
Важно учитывать, что описанный эпизод относится к началу 1940-х годов, а не к 1937–1938 годам, когда Г. С. Кнабе едва ли бы отделался исключением из партии и изгнанием с работы… И воистину странно, что, поведав о подобных фактах, Р. Д. Орлова в то же время не раз вопрошает в этих же своих воспоминаниях:
«Тридцать седьмой год – память ужаса… И бесконечные поиски объяснения… почему это произошло?» (c. 72). Или: «Кто же… все это делает?» (c. 55).
Разве не ясно, что «это делали» люди, во всем подобные ей самой, – насквозь проникнутые духом Революции?
Р. Д. Орлова пишет о более поздних – уже 1960-х годов – событиях: «…очень важно для отдельных человеческих судеб, кто в партбюро – сволочи или порядочные люди (отмечу сразу же, что в 1937-м это едва ли было “важно”. – В. К.). Если бы не партсобрание секции критики (Московской организации Союза писателей. – В. К.) в декабре 1961 года, не пламенная активность вечного комсомольца Ивана Чичерова, не было бы поднято дело Эльсберга, не был бы этот доносчик, виновник стольких арестов, публично разоблачен» (c. 228). Я знал по Институту мировой литературы и «пламенного вечного комсомольца» – театрально-литературного деятеля И. И. Чичерова, и (как в конце концов выяснилось) «консультанта» НКВД-МГБ литературоведа Я. Е. Эльсберга (Шапирштейна), который еще в юности, в начале 1920-х годов, был арестован ГПУ за связь с «эсеровским подпольем», но вскоре освобожден, – по-видимому, не без обязательства «сотрудничать с органами». Близко знал я и одного из тех, на кого «донес» Эльсберг, – влиятельного литературоведа Л. Е. Пинского, который рассказывал мне, как на суде Эльсберг с удивительной точностью воспроизвел его «крамольные» речи (Леонид Ефимович неосторожно «исповедывался» перед коллегой, не имея представления о другой его «профессии»).
Между прочим, широко мысливший Л. Е. Пинский отнюдь не винил во всем «доносчика», ибо «доносительство» в разных его формах было, по его определению, всеобщей «системой», а не следствием пороков отдельных людей.
И, как мы видим, Р. Д. Орлова, проклиная Эльсберга, вместе с тем признается в своем собственном доносе на собрата по ИФЛИ! Тут, правда, возможен спор о двух различных «видах» доноса: Орлова подчеркивает, что ее никто и никак «не заставлял» быть доносчицей, а Эльсберг, надо думать, доносил не в силу личной коммунистической убежденности (он, кстати, был беспартийным), а, если воспользоваться словом Маяковского, «по службе» (но не «по душе»). Можно дискутировать о том, что «лучше» и что «хуже», однако скорее всего эта этическая проблема до конца неразрешима…
Но в данном случае существенна не этическая, а практическая сторона дела: во-первых, нет оснований сомневаться, что в 1937 году и позже было исключительно широко распространено именно совершенно «добровольное» (подобное тому, в котором призналась Р. Д. Орлова) доносительство, диктуемое искренней убежденностью, а во-вторых, те разного рода «приспособленцы», которые доносили «по службе» или, скажем, «из страха», в конечном счете опирались на царившую в стране атмосферу «разоблачения врагов». Необходимо сознавать, что любое «приспособленчество» возможно лишь тогда, когда есть к чему и к кому приспособляться! И с практической (а не этической) точки зрения добровольное доносительство, воспринимаемое и самим доносчиком, и его окружением как «правильное», нормальное – и даже истинно
