Братья Карамазовы - Федор Достоевский

– Вот как ударил! Вот как убил! Чего вам еще?

– Благодарю вас. Не потрудитесь ли вы теперь объяснить: для чего собственно соскочили вниз, с какою целью, и что собственно имея в виду?

– Ну, чорт… к поверженному соскочил… Не знаю для чего!

– Бывши в таком волнении? И убегая?

– Да, в волнении и убегая.

– Помочь ему хотели?

– Какое помочь… Да, может и помочь, не помню.

– Не помнили себя? То есть были даже в некотором беспамятстве?

– О, нет, совсем не в беспамятстве, все помню. Все до нитки. Соскочил поглядеть и платком кровь ему обтирал.

– Мы видели ваш платок. Надеялись возвратить поверженного вами к жизни?

– Не знаю, надеялся ли? Просто убедиться хотел, жив или нет.

– А, так хотели убедиться? Ну и что ж?

– Я не медик, решить не мог. Убежал, думая, что убил, а вот он очнулся.

– Прекрасно-с, – закончил прокурор. – Благодарю вас. Мне только и нужно было. Потрудитесь продолжать далее.

Увы, Мите и в голову не пришло рассказать, хотя он и помнил это, что соскочил он из жалости, и, став над убитым, произнес даже несколько жалких слов: «попался старик, нечего делать, ну и лежи». Прокурор же вывел лишь одно заключение, что соскакивал человек, «в такой момент и в таком волнении», лишь для того только, чтобы наверное убедиться: жив или нет единственный свидетель его преступления. И что стало быть какова же была сила, решимость, хладнокровие и расчетливость человека даже в такой момент… и проч., и проч. Прокурор был доволен: «раздражил де болезненного человека „мелочами“, он и проговорился».

Митя с мучением продолжал далее. Но тотчас же остановил его опять уже Николай Парфенович:

– Каким же образом могли вы вбежать к служанке Федосье Марковой, имея столь окровавленные руки и, как оказалось потом, лицо?

– Да я вовсе тогда и не заметил, что я в крови! – ответил Митя.

– Это они правдоподобно, это так и бывает, – переглянулся прокурор с Николаем Парфеновичем.

– Именно не заметил, это вы прекрасно, прокурор, – одобрил вдруг и Митя. Но далее пошла история внезапного решения Мити «устраниться» и «пропустить счастливых мимо себя». И он уже никак не мог, как давеча, решиться вновь разоблачать свое сердце и рассказывать про «царицу души своей». Ему претило пред этими холодными, «впивающимися в него, как клопы» людьми. А потому, на повторенные вопросы, заявил кратко и резко:

– Ну и решился убить себя. Зачем было оставаться жить: это само собой в вопрос вскакивало. Явился ее прежний, бесспорный, ее обидчик, но прискакавший с любовью после пяти лет завершить законным браком обиду. Ну и понял, что все для меня пропало… А сзади позор, и вот эта кровь, кровь Григория… Зачем же жить? Ну и пошел выкупать заложенные пистолеты, чтобы зарядить и к рассвету себе пулю в башку всадить…

– А ночью пир горой?

– Ночью пир горой. Э чорт, господа, кончайте скорей. Застрелиться я хотел наверно, вот тут недалеко за околицей, и распорядился бы с собою часов в пять утра, а в кармане бумажку приготовил, у Перхотина написал, когда пистолет зарядил. Вот она бумажка, читайте. Не для вас рассказываю! – прибавил он вдруг презрительно. Он выбросил им на стол бумажку из жилетного своего кармана; следователи прочли с любопытством и, как водится, приобщили к делу.

– А руки все еще не подумали вымыть, даже и входя к господину Перхотину? Не опасались стало быть подозрений?

– Каких таких подозрений? Подозревай – хоть нет, все равно, я бы сюда ускакал и в пять часов застрелился, и ничего бы не успели сделать. Ведь если бы не случай с отцом, ведь вы бы ничего не узнали и сюда не прибыли. О, это чорт сделал, чорт отца убил, через чорта и вы так скоро узнали! Как сюда-то так скоро поспели? Диво, фантазия!

– Господин Перхотин передал нам, что вы, войдя к нему, держали в руках… в окровавленных руках… ваши деньги… большие деньги… пачку сторублевых бумажек, и что видел это и служивший ему мальчик!

– Так, господа, помнится, что так.

– Теперь встречается один вопросик. Не можете ли вы сообщить, – чрезвычайно мягко начал Николай Парфенович, – откуда вы взяли вдруг столько денег, тогда как из дела оказывается по расчету времени даже, что вы не заходили домой?

Прокурор немножко поморщился от вопроса, поставленного так ребром, но не прервал Николая Парфеновича.

– Нет, не заходил домой, – ответил Митя, повидимому очень спокойно, но глядя в землю.

– Позвольте же повторить вопрос в таком случае, – как-то подползая, продолжал Николай Парфенович. – Откуда же вы могли разом достать такую сумму, когда по собственному признанию вашему еще в пять часов того дня…

– Нуждался в десяти рублях и заложил пистолеты у Перхотина, потом ходил к Хохлаковой за тремя тысячами, а та не дала, и пр., и всякая эта всячина, – резко прервал Митя, – да, вот, господа, нуждался, а тут вдруг тысячи появились, а? Знаете, господа, ведь вы оба теперь трусите: а что как не скажет откуда взял? Так и есть: не скажу, господа, угадали, не узнаете, – отчеканил вдруг Митя с чрезвычайною решимостью. Следователи капельку помолчали.

– Поймите, господин Карамазов, что нам это знать существенно необходимо, – тихо и смиренно проговорил Николай Парфенович.

– Понимаю, а все-таки не скажу.

Ввязался и прокурор и опять напомнил, что допрашиваемый конечно может не отвечать на вопросы, если считает для себя это выгоднейшим и т.д., но в видах того, какой ущерб подозреваемый может сам нанести себе своим умолчанием и особенно в виду вопросов такой важности, которая…

– И так далее, господа, и так далее! Довольно, слышал эту рацею и прежде! – опять оборвал Митя, – сам понимаю, какой важности дело, и что тут самый существенный пункт, а все-таки не скажу.

– Ведь нам что-с, это ведь не наше дело, а ваше, сами себе повредите, – нервно заметил Николай Парфенович.

– Видите, господа, шутки в сторону, – вскинулся глазами Митя и твердо посмотрел на них обоих. – Я с самого начала уже предчувствовал, что мы на этом пункте сшибемся лбами. Но вначале, когда я давеча начал показывать, все это было в дальнейшем тумане, все плавало, и я даже был так прост, что начал с предложения «взаимного между нами доверия». Теперь сам вижу, что доверия этого и быть не могло, потому что все же бы мы пришли к этому проклятому забору! ну, вот и пришли! нельзя и кончено! Впрочем, я ведь вас не виню, нельзя же и вам мне верить на слово, я ведь это понимаю!

Он мрачно замолчал.

– А не могли ли бы вы, не нарушая нисколько вашей решимости, умолчать о главнейшем, не могли ли бы вы в то же время дать нам хоть малейший намек на то: какие именно столь сильные мотивы могли бы привести вас к умолчанию в столь опасный для вас момент настоящих показаний?

Митя грустно и как-то задумчиво усмехнулся.

– Я гораздо добрее, чем вы думаете, господа, я вам сообщу почему, и дам этот намек, хотя вы того и не стоите. Потому, господа, умалчиваю, что тут для меня позор. В ответе на вопрос: откуда взял эти деньги, заключен для меня такой позор, с которым не могло бы сравняться даже и убийство, и ограбление отца, если б я его убил и ограбил. Вот почему не могу говорить. От позора не могу. Что вы это, господа, записывать хотите?

– Да, мы запишем, – пролепетал Николай Парфенович.

– Вам бы не следовало это записывать, про «позор»-то. Это я вам по доброте только души показал, а мог и не показывать, я вам так-сказать подарил, а вы сейчас лыко в строку. Ну пишите, пишите, что хотите, – презрительно и брезгливо заключил он, – не боюсь я вас и… горжусь пред вами.

– А не скажете ли вы, какого бы рода этот позор? – пролепетал было Николай Парфенович. Прокурор ужасно наморщился.

– Ни-ни, c'est fini, не трудитесь. Да и не стоит мараться.. Уж и так об вас замарался. Не стоите вы, ни вы и никто… Довольно, господа, обрываю.

Проговорено было слишком решительно. Николай Парфенович перестал настаивать, но из взглядов Ипполита Кирилловича мигом успел усмотреть, что тот еще не теряет надежды.

– Не можете ли по крайней мере объявить: какой величины была сумма в руках ваших, когда вы вошли с ней к господину Перхотину, то-есть сколько именно рублей?

– Не могу и этого объявить.

– Господину Перхотину вы, кажется, заявляли о трех тысячах, будто бы полученных вами от госпожи Хохлаковой?

– Может быть и заявил. Довольно, господа, не скажу сколько.

– Потрудитесь в таком случае описать, как вы сюда поехали и все, что вы сделали, сюда приехав?

– Ох, об этом спросите всех здешних. А впрочем пожалуй и я расскажу.

Он рассказал, но мы уже приводить рассказа не будем. Рассказывал сухо, бегло. О восторгах любви своей не говорил вовсе. Рассказал однако как решимость застрелиться в нем прошла «в виду новых фактов». Он рассказывал не мотивируя, не вдаваясь в подробности. Да и следователи не очень его на этот раз беспокоили: ясно было, что и для них не в том состоит теперь главный пункт.