Философия освобождения - Филипп Майнлендер

(Мир как воля и представление. I. 462.)

Когда сексуальный инстинкт подавлен, в сознание возвращается та беззаботность и спокойствие простого индивидуального существования.

(ib. II. 649.)

Тот, в ком зародилось отрицание воли к жизни, как бы ни было бедно, безрадостно и полно лишений его состояние, увиденное извне, полно внутренней радости и истинного небесного мира. Не беспокойное стремление к жизни, не ликующая радость, которой предшествует или за которой следует жестокое страдание, составляют изменение жизнелюбивого человека.

Это непоколебимый мир, глубокое спокойствие и сокровенная безмятежность, состояние, на которое, когда оно предстает перед нашими глазами или нашим воображением, мы не можем смотреть без величайшего желания.

(Мир как воля и представление. I. 461.)

Но если мы переведем взгляд с нашей собственной скудости и самосознания на тех, кто преодолел мир, в ком воля, достигнув полного самопознания, нашла себя во всем, а затем свободно отринула себя, и кто затем только ждет, чтобы увидеть, как ее последний след исчез вместе с телом, которое она оживляет; Так, вместо беспокойного движения и деятельности, вместо постоянного перехода от желания к страху и от радости к печали, вместо никогда не удовлетворяемой и никогда не умирающей надежды, из которой состоит мечта о жизни желающего человека, нам явлен тот мир, который выше всякого разума, Тот мир, который выше всякого разума, то полное спокойствие духа, то глубокое спокойствие, непоколебимая уверенность и безмятежность, одно лишь отражение которых в лике, изображенном Рафаэлем и Корреджо, является целым и несомненным Евангелием.

(ib. 486.)

Политика.

Однако пусть никто не преувеличивает. Как всякий, даже самый великий гений, решительно ограничен в какой-либо области знания и тем подтверждает свое родовое родство с неправильным и нелепым по своей сути родом человеческим, так каждый несет в себе и что- то нравственно насквозь дурное в самом себе и даже в самый лучший, благороднейший характер будет иногда удивлять нас отдельными чертами дурности, как бы признать его родство с человеческим родом, среди которого всякой степени никчемности, даже жестокости встречается, потому что именно по добродетели из-за этой скверности в нем, из- за этого злого начала он должен стать человеком.

Шопенгауэр.

Надо назвать удачей то, что Шопенгауэр не пытался решить ни одной проблемы философии только с эмпирически-идеалистической точки зрения, но всегда сбрасывал с себя тяжелые цепи и, как реалист, смотрел на вещи. Он сделал это подобно Канту, который, строго говоря, должен был бы остановиться на вещи-в-себе, как X. Если система Шопенгауэра, таким образом, полностью изгрызена противоречиями, то, с другой стороны, она предлагает множество здоровых, подлинных и истинных суждений величайшей важности. В области политики, помимо самых абсурдных взглядов, мы также найдем хорошие и отличные, но, к сожалению, последних ужасающе мало. Причина этого в том, что в этой области даже предвзятый, хорошо обеспеченный буржуа Шопенгауэр смог высказаться. Страдания народа действительно прекрасно описаны, но только для того, чтобы послужить поводом для пессимизма. В остальном у Шопенгауэра есть только слова презрения и пренебрежения к народу и его чаяниям, и если с отвращением отвернуться от этой извращенности отношения великого человека.

Начиная с чистого априорного представления, времени, Шопенгауэр сначала отрицает реальное развитие человеческого рода.

История подобна калейдоскопу, который на каждом шагу показывает новую конфигурацию, в то время как мы фактически (!) всегда имеем перед глазами одно и то же.

(ib. II. 545.)

Все, кто создает такие конструкции хода мира, или, как они это называют, истории, не поняли главной истины всей философии, а именно, что во все времена существует одно и то же, все становление и возникновение только кажущееся, одни лишь идеи пребывают, время идеально.

(ib. 505.)

Поэтому вышеупомянутые философы истории и прославители являются простодушными реалистами, оптимистами, эвдемонистами, а значит, неглубокими людьми и заядлыми обывателями, которые к тому же являются плохими христианами.

(ib.)

Эти обильные излияния желчи разъяренного идеалиста всегда доставляли мне огромное удовольствие, ведь почему он должен был быть разъярен? Но только потому, что он не понял главную истину всей философии, что время идеально, а движение воли реально, и что первое зависит от второго, а не второе от первого.

Поэтому, как мало мы прислушиваемся к вышеупомянутым клеветам, так спокойно мы оттолкнем его добрый совет:

Истинная философия истории должна признать идентичное во всех процессах, как в старое, так и в новое время, как на Востоке, так и на Западе, и, несмотря на все различия конкретных обстоятельств, костюмов и обычаев, везде видеть одно и то же человечество. Эта идентичность, которая сохраняется при любых изменениях, заключается в основных характеристиках человеческого сердца и головы – много плохих, несколько хороших, много плохих и несколько хороших.

(Мир как воля и представление. II. 506.)

У него самый причудливый взгляд на саму историю.

Истории не хватает основного характера науки – подчинения известного, вместо этого ей приходится демонстрировать простую координацию того же самого. Поэтому в истории, как и в любой другой науке, нет системы. Поэтому она является знанием, но не наукой, поскольку нигде не познает индивидуальное через общее.

(Мир как воля и представление. II. 500.)

Даже самое общее в истории само по себе является лишь единичным и индивидуальным, а именно длительным периодом времени или главным событием: к этому, следовательно, частное относится как часть к целому, но не как случай к правилу; как, с другой стороны, это имеет место во всех фактических науках потому, что они передают понятия, а не просто факты..

(Мир как воля и представление. II. 501.)

Более перевернутую точку зрения невозможно представить. Каждая наука была только знанием, пока детали, бесчисленные случаи, стоящие рядом в длинных рядах, не были обобщены и подведены под правила, и каждая наука становится тем более научной, чем выше устанавливается единство, последний принцип, в котором сходятся все нити. Задача философа состоит именно в том, чтобы просеять огромный материал эмпиризма, соединить его и прикрепить ко все более высоким точкам. Если предположить, что во времена Шопенгауэра история была лишь совокупностью знаний, то самой насущной задачей для него было бы подвести бесчисленные сражения, агрессивные и оборонительные войны, религиозные войны, открытия и изобретения, политические, социальные и духовные революции, короче говоря, последовательность истории под общие точки зрения, а их – под более общие, пока он не пришел бы к окончательному принципу и не сделал бы историю наукой par excellence. Он вполне мог сделать это, несмотря на свой идеализм, ибо разве другие науки признаются им классификацией вещей самих по себе и их действенности? Или это не классификации видимости, не имеющие истинной ценности и реальности, видимости вечно сохраняющихся идей, которые совершенно непостижимы для нас?

Но была ли история во времена Шопенгауэра простым знанием? Ни в коем случае! Еще до Канта история понималась как история культуры, то есть было признано, что поход Александра в Азию был чем-то большим, чем удовлетворение честолюбия и желания славы храброго юноши, что протест Лютера был чем-то большим, чем отрыв честного человека от Рима, что изобретение пороха было чем-то большим, чем случайность в лаборатории алхимика, и так далее. Кант в своем небольшом, но гениальном труде «Idee zu einer allgemeinen Geschichte in weltbürgerlicher Absicht» попытался дать движению человеческого рода цель с самого его начала: идеальное государство, которое охватит все человечество, и Фихте, Шеллинг, Гегель с истинным энтузиазмом ухватились за мысли Канта, чтобы распространить их и дать им проникнуть повсюду. Особо следует упомянуть Фихте, который в своих бессмертных трудах: «Наброски нынешнего века» и «Речи к немецкому народу» – хотя они содержат совершенно несостоятельные взгляды и множество явных ошибок – сформулировал цель всей земной